Время жалящих стрел

Вот почему, как никакому дворцу, обрадовался он, когда наконец узрел впереди на поляне крохотную покосившуюся избушку без окон. Он готов был, подстегнув коня, устремиться вперед – но что-то удержало его.

Менестрель вопросительно взглянул на Амальрика. Тот был бледен, как мел, пот ручьями стекал по лицу, и в глазах застыло отчаяние.

– Все пропало, – прошептал Амальрик. – Ее здесь нет!

Силы оставили его. Голова безвольно поникла. И Ринальдо ничего не оставалось, как взять бразды правления в свои руки.

Он не знал, кто такая эта Марна, чье отсутствие так поразило барона, но полагал, что она не обидится, если в ее отсутствие они воспользуются гостеприимством ее жилища.

Он помог барону спешиться – тот буквально сполз с седла – и отволок его на себе в избушку. Внутри было чисто и сухо. Постелью служила охапка сухой травы, куда Ринальдо и уложил раненого. Большой сундук в углу сразу привлек его внимание – но он не осмелился пока заглянуть внутрь.

Амальрик просил его нагреть воды, и Ринальдо, как заботливая нянька, исполнил его волю. Однако, когда он вознамерился осмотреть рану, уже ощущая в душе призвание лекаря – ибо кто, как не он, в конце концов, спас барона там, у реки, кто с таким несравненным мужеством… барон неожиданно отослал его прочь.

И слова его прозвучали резко и непочтительно, точно он обращался к слуге, а не к одному из величайших пиитов Аквилонии.

– Ступай прочь и закрой дверь. И не смей подходить к дому, пока я не позову тебя!

Надувшись, Ринальдо вышел, не сказав ни слова. Закутавшись в плащ, он всю ночь просидел у костра, заливая свои горести вином, оставшимся в одном из бутылей, что прикупил он у стражников, пока дожидался барона.

Обида на людскую несправедливость захлестывала его.

Кто, как не он, спас барону жизнь! Кто тащил его на себе всю дорогу! Кто отдавал ему последнее! А теперь тот обращается с ним, как с собакой. Как с последней, презренной собакой…

Захмелев, он заснул у костра и проснулся под утро, весть дрожа от лютого холода.

С земли тянуло сыростью. Лунный свет погребальным саваном окутывал черные мертвые деревья. Сова ухала вдалеке, точно кликала беду. И странные звуки доносились из покосившегося домика на краю поляны.

Превозмогая любопытство, менестрель на цыпочках приблизился.

Неразборчивое бормотание, стоны, вздохи… Похоже, барон вновь бредит.

Мстительной радостью наполнилось сердце поэта. Умрет – ну и пусть. Сам виноват! Он, Ринальдо, не подаст этому неблагодарному ни глотка воды!

Однако когда из-за двери его окликнули, менестрель суетливо поспешил на зов. Что ни говори, а барон оставался его покровителем…

Переступив порог, он замер в нерешительности. Амальрик сделал ему знак приблизиться.

В лунном свете, проникавшем в дом через дверной проем, лицо барона казалось особенно бледным и осунувшимся, точно маска смерти уже сковала его черты, и менестрель едва удержался, чтобы не сделать знак, отвращающий зло. Но глаза на застывшем лице жили отдельной жизнью, и взгляд их в предрассветном сумраке казался особенно пронзительным.

– Я получил добрые вести, – прошептал он голосом сухим и ломким, точно осенние листья. – Скоро нам следует ждать гостей. Тебе приятно будет встретить старых знакомцев, Ринальдо.

Яркий солнечный свет лился в распахнутую дверь, и в сиянии дня внутреннее убранство лесного скита казалось почти праздничным, так что когда Амальрик открыл глаза, он даже не сразу вспомнил, где он. Сколько не бывал он у Марны, он никогда не видел ее жилища таким. Точно ведьма намеренно окружила это место чарами, не пропускавшими ни яркий свет солнца, ни свежесть ветра, ни заливчатую радость птичьих трелей.

Обреченная на вечный мрак, она весь мир пыталась погрузить в сумерки злобы и отчаяния.

Как чудно было оказаться в жилище колдуньи без ее угнетающего присутствия! Все здесь казалось иным сегодня. Он наслаждался свободой, точно школяр, удравший с урока сурового наставника.

Амальрик потянулся на ложе из душистых трав, так что хрустнули кости, с наслаждением ощущая себя живым. Последние два дня вспоминались непрерывным кошмаром, отрывочным бредом. Олени вновь гнались за ним, погибал под копытами верный Зверь – потом барону казалось, это его топчут их копыта – или он несся куда-то, вцепившись в оленьи рога, с одной лишь мыслью удержаться, не упасть…

Сколько ни бился, он не в силах был отличить реальность от видений, вызванных лихорадкой. Правда ли, что наемники преследовали их? И чье лицо видел он во мраке, очнувшись? И эта страшная боль, пронзавшая тысячами кинжалов… Он не помнил.

Но, должно быть, руки его оказались умнее рассудка. Не вставая с ложа, он видел раскрытый сундук ведьмы и разложенные рядом сокровища. Никто, кроме него самого не мог рыться в вещах Марны. Должно быть, он сделал это ночью, в поисках снадобья, что могло бы излечить его.

Приподнявшись, Амальрик обнаружил, что не испытывает боли – осталась лишь слабость. Да еще жажда мучила его, но с этим можно было потерпеть.

Внимательным взором окинул он содержимое сундука колдуньи, в беспорядке сваленное у его ложа. Большая часть этих вещей была хорошо знакома ему – именно это и помогло барону, даже в том сумеречном состоянии, в котором находился он накануне, без труда разобраться, что здесь к чему, и отыскать нужное.

Стигийские хрустальные пирамидки, Амальрик помнил, он использовал, чтобы сконцентрировать энергию – иначе у него никогда не достало бы сил сосредоточиться настолько, как это требовалось для успешного исцеления.

Вот эти розоватые корешки он жевал, чтобы придать ясность мысли и не впасть в забытье – именно от них теперь такая сухость в горле, но это было лишь незначительной ценой.

Серый порошок, завернутый в промасленную тряпицу, барон использовал, чтобы посыпать затянувшуюся рану… жаль, дрогнула рука, и большая часть просыпалась на пол. Теперь драгоценные крупинки уже не собрать.

А серебряное зеркальце и свечу он взял уже под утро, чтобы связаться с самой Марной, ибо тревога снедала его.

Разговор их был кратким – Амальрик слишком обессилел, чтобы долго поддерживать связь; однако главное колдунья успела сообщить ему.

– Мы в Тарантии, немедиец, – звучал в ушах его голос. Он не осмелился спросить, что она делает там. – Ты не сумел обуздать оленьего выкормыша – мы сделаем это за тебя. К вечеру будь готов встретить нас.

– Ты вернешься одна? – спросил он чародейку, и тут же пожалел о нелепом вопросе. Ему прекрасно известно было, что «мы» ведьмы не означает никого более.

Но сейчас Марна неожиданно замялась.

– Возможно. А возможно и нет. Принц Валерий, должно быть, навестит нас.

Он не стал спрашивать ее ни о чем больше. Если чернокнижница считала нужным, для исполнения своих планов, освободить из темницы второго принца – он не намеревался препятствовать ей в этом. Валерий, насколько было известно барону, отныне такой же враг Нумедидесу, как и он сам. Если даже ничто более не объединит их – этого будет достаточно. Вот почему он с такой радостью сообщил менестрелю эту весть.

Амальрик избегал пока строить планы. Многое будет зависеть от Марны. Ее дар ясновидения вернее подскажет им путь борьбы с Нумедидесом.

Но и корить себя за допущенные просчеты также не спешил. Смертным свойственно ошибаться. И любые, самые надежные планы, могут завести в тупик, если удача отвернется от тебя. И тем более, если против тебя восстанут сами боги.

Барон никогда не поддавался отчаянию. Бесконечное нытье о прошлых ошибках, самокопание и самобичевание были равно чужды его натуре. Он признавал лишь конкретные задачи, и ради их исполнения готов был положить все силы; но если неудача постигала его на избранном пути, он отходил в сторону, выбирал иную дорогу – и продолжал преследовать цель с цепкостью гончей.

Чувствуя, как силы стремительно возвращаются к нему, Амальрик сел и аккуратно принялся укладывать сокровища ведьмы обратно в окованный железом сундук. Помимо знакомых предметов, он обнаружил массу магических приспособлений, вид которых мало что говорил ему. Амулеты, посвященные неведомым богам, пучки странно пахнущих трав, заткнутые тряпицей фиалы. Лишь книги возбудили его интерес, в особенности одна, тяжелая, в переплете из человеческой кожи… это барон определил с первого взгляда.