Московляне

— И за княжим хребтом не рай, — отозвался Неждан. — Побывал бы ты, как я, в княжих закупах, не то бы запел.

— Без князя-то как проживешь! — сказал воротник, вспоминая гнедого жеребца и желтую ящерку. А от бояр одна обида.

Его большак-исполин, возвращаясь с боярского двора, заходил нынче в обед к отцу и рассказывал, что огнищанин велел оковать три его сундука точь-в-точь так, как окован княгинин сундук, который стоит в пустом княжом тереме. А на том сундуке оковка такая, что даровой работы хватит до Ильина дня!

И дочку старик застал сегодня в слезах: годовалую телку, на которую столько было надежд, надо вести на посадничий двор.

Да и самому легко ли на старости лет? Не случись с посадником беды, погуляла бы сегодня посадничья плеть по его спине за то, что проспал Москву…

— От бояр одна обида! — повторил он убежденно.

— Князь — подалее, бояре — поближе, их рука чаще и бьет. Только и разницы, — ответил Неждан.

Оба надолго замолчали, погрузившись каждый в свои думы.

Обошли гуськом давно знакомую обоим длинную, никогда не просыхавшую лужу. По ее густой воде бойко шныряли пауки-плавуны. А около воды, над черным месивом грязи, сплошь истыканной коровьими и овечьими копытами, летали нарядные голубые стрекозы.

Недалеко от лужи, на кулижках, паслось городское стадо. Пахнуло свежим навозом и парным молоком. Воротник, сразу углядев свою коровенку, хотел было крикнуть пастуху, чтобы перегнал скот с кочек на гладкую пожню, но в это время ковылявший впереди Неждан остановился, дождался его и, зашагав рядом, сказал:

— Без князя — верно говоришь — седня не прожить. Дай боярам волю — они всю землю искрошат, оголят, высосут и напоследок меж собой перегрызуться. А там понакатят незваные гости — булгары ли, половцы ли — и остатнее наше добро спалят… Однако ведь и то верно, что и князю-то без нашей сиротинской братии тоже не прожить! На одних бояр не обопрешься, а без опоры как устоишь? Затем-то он поверх боярских шапок на нас и поглядывает. Да иной раз еще и ручкой к себе поманит! А мы, дураки, и рады.

Он с невеселой, словно сострадательной усмешкой посмотрел на воротника глубоко ушедшими под брови медвежьими глазами.

Тот молчал.

— Ты мне вот что скажи, — продолжал Неждан: — когда на Киев ходили двукраты и на булгар двукраты же, когда под Новгородом в болотах вязли, чьей крови больше повылилось, чьих костей больше поразметано: наших или боярских?

Воротник в ответ только пальцами пошевелил.

— Ты не пальцами тычь, а языком скажи! — укоризненно выговорил Неждан. — А какой после войны дележ? Князю — слава, боярам — добыча, а нашему брату — в степи курган!

Пройдя Васильевский луг, старики перед околицей посада сели отдохнуть на самом берегу Москвы-реки, спугнув стайку белокрылых куличков.

Вода беззвучно накатывалась на гладкий песок и лизала смоленый бок причаленной ладьи, по которому отраженное водою солнце бегало светлой вязью. Неждан прислушивался к тонкому писку куликов и следил глазами за ровными дугами их низкого полета: опустившись на берег, они мигом снимались с места и, почти не отрываясь от воды, описывали новую дугу.

По Нежданову лицу видно было, что, пока шли вдоль спокойной струившейся реки, летний день, который в тихом сиянии близился уже к концу, успел наложить ему на сердце свою теплую, примиряющую руку. Когда он снова заговорил, в его старческом, слабом голосе уже не слышно было прежнего раздражения.

— У меня, — сказал он, — сам он, — сам знаешь, в днепровских степях под курганами три сына лежат. А четвертого косточки Ока-река моет под Абрамовым городом. А я вот живу. Так как же мне их не понимать?

— Еще бы не поминать! — проговорил воротник. — Каков ни будь сын, а все своих черев урывочек…

— Не в том дело, что своих черев, — возразил Неждан, — а в том дело, что мой-то стариковский дожиток их кровушкой да их косточками куплен. И мой, и твой, и всех нас.

Он обвел морщинистой рукой серые зады московского посада и торчавшие из-за них городские вышки.

— Нонешнего-то князя, Андрея-то Юрьича, не нам судить, — продолжал он. — Я и не сужу. В Киев, да на булгар, да в Новгород он не за славой рать посылал и не за добычей, а для нашей пользы. Не понапрасну нашу кровь лил. Кабы славы искал или корысти, так озолотил бы себе в Киеве венец да там бы и сел, как другие князья до него делывали. А он, видишь, и не поглядел на киевский стол: братьям уступил, а сам у нас остался, из нашей земли рядит и Киев и Новгород. Такого еще не бывало! Свою волость бережет и того не забывает, что Киев — не печенежий город, а наш, русский, и что Новгородская земля — не чудская и не водская, а тоже своя. Сам помнит и другим напоминает. Силен, ничего не скажешь! А по мне, что сильней, то лучше: коли князь не силен, так какой он князь и кому нужен?.. Одна у Андрея Юрьича беда…

Неждан поглядел на посадничьи голубятни и на свежую резьбу огнищаниновых хором, которая так и сверкала, отражая скользящее по ней солнце.

— Одна беда, — повторил он: — не тем верит, кто ему верен, не тех любит, кто нас любит. Кого по городам понасажал? Думаешь, только на Москве плачут от его посадников, огнищан да тиунов? Все Залесье исстоналось! Спроси мою суздальскую родню, а про Владимир, чай, а сам от сына слыхал…

При упоминании о посадниках и огнищанах воротник встрепенулся и рассказал Неждану, что слышал давеча от дочери. Староста их ольховецкой деревеньки, когда узнал, что посаднику несдобровалось, прибежал в город и пожаловался Прокопию на посадничьи бессовестные поборы. Прокопий посулил пересказать их челобитье князю. Мужики повеселели: надеются на боголюбовского боярина, которого староста расхвалил за ласковый прием. А бабы не верят. Дочь воротника хоть еще и не увела своей яловки со двора, а как поглядит на нее, так и заплачет.

— Ласково слово пуще дубины, — пробормотал Неждан и, кряхтя, поднялся с травы. — Люди говорят: хвали рожь в стогу, а боярина в гробу.

И они поплелись дальше, толкуя неторопливо о своих домашних делах.

Пока шли по посаду, Неждан рассказывал, как меньшой его сын, тот, что расчищает себе починок на бережках под Дорогомиловом, все зовет отца к себе жить, а Неждан упрямится.

— Хоть и сыновний дом, а все не свой, — сказал он. — Чужой хлеб в горле петухом поет…

И, по старой привычке, пристально оглядел на ходу углы срубленной им когда-то проездной башни.

Воротник, который успел уж вернуться к своим любимым мыслям — о меньшаке, — отвечал Неждану только рассеянными кивками головы. От бессонной ночи и от навалившихся за ночь и за день забот у него ломило затылок и ныло в спине.

"Отосплюсь, — подумал он, входя к себе в избенку. — Когда-когда, а уж нонеча-то тревоге не бывать. Лишь бы перхота не подступила…"

Но в середине короткой июньской ночи его разбудила не перхота, а такой же стук в ворота, как и накануне.

Это были боголюбовские пешцы, посланные Прокопием прошлой ночью из Москвы в погоню за суздальским сватом Кучковны. И с ними случайный попутчик — нарочный из Смоленска к князю Андрею.

Нарочный встретился с пешцами по дороге и сказал им, что часа три назад наткнулся в Можайске на того самого суздальского боярина, которого они ловят. Боярин силился остановить нарочного и увезти его с собой, назад в Смоленск. Гонец выскользнул из боярских рук только хитростью.

Можайск был не под Андреевой рукой, и пешцы, не посмев въехать в чужую волость, воротились в Москву ни с чем.

Утром вокруг их подвод, стоявших на городской площади, все ходила младшая поповна и каждому робко заглядывала в лицо. Но кого искала, того не нашла и печальная вернулась домой. А дома попадья, оторвавшись от квашни, в которой месила тесто, встретила дочку бранью: попрекала за безделье и допытывалась, где выпачкала в дегте новую полосатую телогрею.