Q

— По прошествии нескольких месяцев Урсула стала все острее и острее реагировать на атмосферу, царившую в городе. Она постоянно твердила мне, что в Страсбурге живет уйма народа с блестящими, новаторскими идеями, но единственное, что отличает его от других немецких городов, — возможность выражать эти идеи в рафинированной, просвещенной форме. Ее боевым кличем стало: «Жить в Страсбурге — действительно ересь».

Поднимаю глаза, отрывая их от тончайшей работы — я вырезаю окна собора. Элои слушает, уложив подбородок на запястья. Удовольствие от воспоминаний, как я проводил время, развязывает мой язык даже больше, чем ликер.

— Она начала отправляться в толпу на площадях, чтобы устраивать там спектакли, чаще всего исполнять танцы, считавшиеся низкими, грубыми или похотливыми, играть на лютне или петь уличные куплеты. Она и меня умудрилась привлечь к этому.

Элои смеется от удовольствия. Он ставит стакан на стол.

— Я слышал, как ты что-то пел, пока мастерил ограду для огорода. Если замысел и состоял в том, чтобы расшатать народу нервы, она была абсолютно права, привлекая тебя.

— Нет, никакого пения, благодарю покорно! Я стал возводить стены. В первую же акцию, которую мы учинили, мы отправились ночью в церковь и возвели там кирпичную стену от лестницы до кафедры. А на ней написали слова Целлариуса: «Никто не может говорить мне о Боге лучше, чем мое сердце».

Действие ликера уже начинает сказываться. Стамеска несколько раз срывается, оставляя отметины, хотя я еще не прорезал начисто все детали колокольни. Стоит отложить работу.

— Однако лучшей, без сомнения, была шутка, которую мы сыграли с Добросердечной Мадам Карлоттой Хазель. Тебе, должно быть, известно, что Карлотта Хазель была одной из тех высокородных дам, что устраивали в своем доме стол для бедных и бродяг. Она заставляла их есть и молиться, пить и петь псалмы.

— Я знаю таких дам, к сожалению.

— Урсула не могла выносить одного лишь упоминания о ней. Она ее ненавидела. Как только женщина может ненавидеть женщину. С другой стороны, Добросердечная Мадам обладала весьма раздражающей привычкой — считать бедняков святыми. Ее девизом было: «Дайте им хлеба, а они вознесут хвалу Господу». Урсула совершенно не разделяла ее мнения. Она утверждала, что у тех, кто ничего не умеет, как только наполнять желудки, на уме будут совсем другие вещи, отнюдь не молитвы: выпивка, совокупление, развлечения, жизнь. Можно сказать, как подтверждают факты, ее теория оказывается более жизнеспособной.

— Что вы сделали?

— Организовали потрясающую оргию в салоне дома Хазель.

— Не знал, что тебе довелось участвовать в практическом подтверждении этой теории! — восклицает развеселившийся Элои. — Тем не менее не вижу, какую связь имеет эта история с Мельхиором Гофманом.

Одно мгновение — надо собраться для последнего удара. Я сдуваю опилки и поднимаю панель на уровень глаз. Превосходно.

— Трудно поверить, друг мой: даже Мельхиор Провидец в конце концов стал одним из участников спектакля, поставленного театральной труппой Линхарда и Урсулы Йост.

ГЛАВА 15

Антверпен, 6 мая 1538 года

— Время предсказателей Апокалипсиса прошло. Последнему отрубили голову у меня на глазах в Вилвурде месяц назад. Но в те десять лет я встречал их повсюду во множестве: на улице на каждом углу, в каждом борделе, в самой захолустной церквушке. Мои путешествия настолько изобиловали встречами с ними, что я мог бы написать трактат по этому поводу. Некоторые из них были попросту шарлатанами и актерами. Другие искренно верили собственным ужасам, но очень немногие обладали задатками истинных пророков: гениальностью, пылом, мужеством, — позволяющими отражать в душах людей все величие фрески Иоанна.[29] Эти люди умели подбирать верные слова, понимать ситуацию, особенности момента, заполнять его событиями и переносить их в настоящее. Безумные, конечно, но в то же время и талантливые. Не знаю, Бог или Сатана посылали им слова и видения, да и не важно это. Меня это и тогда не волновало, а сейчас волнует еще меньше. Франкенхаузен научил меня не ждать войска ангелов: Бог не спустится на землю, чтобы помочь униженным. Они должны сами помочь себе. А пророки Царствия Небесного все же были людьми, способными возвысить их и внушить надежду, за которую стоит бороться, — идею о том, что положение вещей не может оставаться прежним.

— Ты хочешь сказать, что снова вступил в борьбу?

Элои выглядит глупейшим образом. Я выпиваю глоток воды, чтобы промочить горло.

— Я не понимал, что делаю. Мы с Урсулой возненавидели тех докторов, которые продолжали только болтать и болтать, представляя себя великими теологами христианской веры, болтать о мессах и причастиях в гостиных у богатеев Страсбурга. Их веротерпимость была лишь предметом роскоши людей благополучных, которые никогда не пойдут на что-то большее, чем пожертвовать беднякам миску супа. Тамошние закормленные торгаши могли позволить себе содержать банду докторов и даже проявлять великодушие в отношении еретиков, потому что они были богаты. Именно их богатство обеспечило Страсбургу славу. Именно его слава заставила ученых и студентов хлынуть в этот город.

Я вздыхаю:

— Они были напуганы, о да, действительно напуганы, когда мы дали им понять, что бедных, униженных, которым они якобы хотели помочь своей щедрой милостыней, чтобы успокоить свое торгашеское сознание, можно вдохновить красть их кошельки и даже резать их изнеженные белые шеи. Нам не пришлось долго ждать, так как Капитон и Буцер ответили на наши провокации, начав вялую дискуссию о баптистах «мирных» и баптистах «мятежных». Не стоит объяснять, что мы попали во вторую категорию.

Элои криво усмехается, возможно, он думает о своем Антверпене, но меня не прерывает.

— Вопрос состоял не в том, чтобы возобновить войну, которую мы проиграли. Это было бы глупо. Но Урсула возродила меня, словно ее утроба во второй раз подарила мне жизнь. Мы хотели поджечь фитиль, собираясь довести до абсурда не выдерживающую никакой критики филантропию этих людей, чтобы они показали, каковы они на самом деле: войско богатеев, желающих лишь золота, пародия на истинных христиан. Это был один из самых беззаботных периодов моей жизни.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, возможно, в ожидании вопроса, чтобы вновь нащупать нить повествования. Элои задает мне его:

— И долго это продолжалось?

Пытаюсь вспомнить:

— Около года. Тогда, весной 1529-го, в Страсбург прибыл человек, которому предстояло положить начало моему путешествию. Сейчас он гниет в городской тюрьме: он совершил фатальную глупость, вновь сунувшись туда после всего, что мы там натворили.

— Мельхиор Гофман.

— А кто же еще? Один из самых необычных пророков, которых я когда-либо встречал, уникальный в своем роде, а в своем безумии и ораторских способностях уступавший только великому Матису.

— Я весь внимание.

Я выпиваю еще и восстанавливаю в памяти это далекое-далекое лицо.

— Гофман был когда-то скорняком. Но однажды на пути в Дамаск его постигло озарение, и он принялся проповедовать. Он обрабатывал Лютера, пока не заставил его написать себе рекомендательные письма во все общины севера. Эта подпись открыла ему двери Прибалтийских стран и Скандинавии, позволив завоевать там авторитет и даже кое-каких последователей. Он много путешествовал по северу. Но потом, в один прекрасный день, он внушил себе, что до Царства Христова со всеми его святыми — рукой подать, и начал проповедовать раскаяние и отказ от всех благ земных. Это продолжалось совсем недолго: Лютер моментально от него отрекся. Он рассказывал мне, как его выслали из Дании с обещанием, что, если его нога когда-нибудь ступит на землю этой страны, его голове суждено красоваться на шесте. Он был знаком со стариной Карлштадтом и был солидарен с ним в полном отрицании жестокости. Он прибыл в Страсбург убежденный, что он пророк Илия,[30] ищущий мученический венец, который подтвердит близость сошествия Господа на землю. Он моментально воспылал любовью к местным анабаптистам и умудрился восстановить против себя всех лютеранских реформаторов, вначале Буцера, потом Капитона и всех остальных.

29

Имеется в виду Евангелие от Иоанна.

30

Илия — ветхозаветный пророк.