Q

Пьетро Манельфи идет рядом со мной по виа делла Вольте. Я познакомился с ним во Флоренции — клирик из Марша,[94] весьма беспокойный подданный папы. Зараза спиритуализма пристала к нему много лет назад, заставив бросить семинарию и все быстрее и быстрее скатываться за ту тонкую грань, что отделяет мистические откровения от ереси. Я предоставил ему ответы на вопросы, которых он домогался, и он привязался ко мне, как собака к хозяину, — первый ученик Тициана. Чтобы устроить ему проверку, я послал его в родные края — вербовать последователей. Потом он вернулся ко мне сюда, полный надежд. Он молится слишком часто, но обладает уникальной памятью: помнит родные города, имена и занятия всех крещенных им, помогая мне поддерживать связь между общинами. Он рассказывает мне обо всем — за пределами Феррары все знают только мистического Тициана. Если кого-то и схватят, никто не предаст других собратьев — лишь одного Тициана, зайца, мишень.

Мы проходим под арками, изогнувшимися над узкой улочкой. Улицей, где никогда не спят: днем — из-за страшного шума, устраиваемого кожевенниками, кузнецами и сапожниками, ночью — из-за соблазнительных ляжек и сисек. Мы молча проскальзываем в переулок, не оглядываясь назад. Останавливаемся, чтобы сделать вид, что болтаем, — никто нас не преследует.

Идем дальше до нужного дома — три удара в дверь, потом — еще один.

— Кто там?

— Пьетро и Тициан.

В Ферраре все идет своим чередом. Это город, где все происходит в своем размеренном ритме, где все гармонично и взаимосвязано. Но он не похож на Венецию. В Венеции все сложно, в Венеции невозможно и шагу ступить, не наступив на любимую мозоль какой-нибудь «шишке».

Феррара крошечная, она прильнула к реке, но в ее древних переулках все равно можно запутаться. В Ферраре свободнее, можно сказать, проще, нет таких толп, меньше стражников и шпионов. В Венеции за тобой все время следит чей-то взгляд, здесь — нет. Ты спокойно идешь, и тебе не надо постоянно останавливаться, делая вид, что перепутал улицы, чтобы проверить, не совершил ли еще кто-то вслед за тобой той же глупейшей ошибки. Полезная привычка, но ненужная в Ферраре, здесь можно расслабиться. Эрколе II всегда растягивает рот в самой подобострастной улыбке при виде папы, но в то же время позволяет находить в своем городе убежище самым острым и опасным умам Италии. Он безумно любит свой дворец, полный писателей и ученых, и никогда не позволит осквернить гробницу Лодовико Ариосто, которого здесь почитают как святого. Должно быть, ему страшно обидно, что при его дворе нет людей такого калибра. Потом еще, есть Рената, вдова Альфонсо д'Эсте, которая не лицемерит, скрывая свои симпатии к кальвинистам. Многим беглецам удалось скрыться за юбками этой принцессы, избежав преследования стражников и инквизиции.

Как и в Венеции, евреям не причиняют никакого вреда, но здесь они больше занимаются ростовщичеством, одалживая деньги под меньший процент, чем их собратья в лагуне, и их дела процветают. Деньги находятся в обороте, не прекращающемся ни на секунду, а это верный признак, свидетельствующий о благополучии города. Так же осуществляется и правосудие, без многочисленных магистратов, полиции и судов, которым требуются многие месяцы, чтобы определить собственные компетенции и собственный гонорар в случае драки, повлекшей за собой смерть. Здесь все делается быстро: если ты привлек к себе чрезмерное внимание, тебя выдворяют за границу. Если ты кого-то убил, тебя ведут к палачу, старому пьянице, живущему у крепостной стены и во время работы напевающему себе под нос похабные куплеты. Если двоим надо свести счеты, они назначают встречу в дуэльном переулке, вход в который с обеих сторон перекрывают калитки: входят двое, выходит только один. Все делается без чрезмерного шума, не нарушая будничного ритма жизни города.

Мой анабаптист здесь — просто как рыба в воде.

Я завербовал с полдюжины адептов — не только из жителей Феррары, — готовых отправиться в другие города, чтобы распространять новую веру и повторно крестить. В то же время, я не забываю и о личной жизни, встречаясь с Беатрис в ее доме, куда пробираюсь через заднюю дверь.

Братья Микеш передают мне сообщения через Кью, хозяина «Горгаделло»,[95] самого популярного в городе трактира, сразу же за собором. Говорят, что сюда приходил, чтобы надраться, сам Ариосто, а кое-кто даже помнит, как он не раз декламировал отрывки из «Неистового Орландо». Кьюккьолино, прозванный Кью всеми, кого он удостаивает своим доверием или дает в кредит, — весьма впечатляющее создание. Глаза у него расположены с двух сторон головы, как у жабы, и смотрят в противоположных направлениях. Львиная грива из густых черных кудрей, спутанных и жестких, как щетина кабана, свешивается на лоб. Это большой человек, жизненно важный элемент в сложной мозаике этого города. Если у кого-то возникнут трудности, он может поговорить о них с Кью, и тот рекомендует человека, который почти наверняка решит проблемы. Кью — настоящий банк, хранящий тайны. Ему можно рассказать обо всем и при этом остаться уверенным, что он никогда не раскроет рта. Он собирает информацию в свои сейфы, а потом возвращает ее с процентами в виде советов, имен и адресов, куда ты можешь обратиться. И моя тайна тоже лежит в его банке. Ключ — несколько условных знаков. Вино — никаких новостей. Аквавита — важные новости.

Сегодня он предлагает мне аквавиту. На закате надо быть в доме Микешей.

Плетусь через весь город к своему дому. Маленькая комнатушка, где можно избавиться от маски Тициана и отдохнуть хотя бы несколько часов.

Развожу огонь в крохотном камине и ставлю туда воду — подогреть. Венеция приучила меня часто мыться, настолько, что это вошло в привычку. Неудобная и весьма дорогостоящая привычка для того, кто все время проводит в разъездах.

Стою голым, проверяя, что пятьдесят лет сделали с моим телом. Старые шрамы и несколько седых волосков на груди. К счастью, я никогда не позволял мышцам слишком расслабляться — в них есть еще сила, даже более надежная, более основательная и зрелая. Но ревматизм уже никогда не оставляет меня в покое. Только летом я еще умудряюсь кое-как справляться с ним, растягиваясь на солнце, как ящерица, и выпаривая из себя всю влагу этих низин. Кроме того, я открыл, что больше не могу до конца сгибать спину, не рискуя расплатиться острой болью, и по возможности избегаю ездить верхом.

Странно, как в старости учишься ценить самые будничные вещи — например, возможность побездельничать, удобно устроившись в кресле-качалке, в тени под деревом, или поваляться в кровати, стараясь выдумать достойный предлог, чтобы не вставать с нее.

Я тщательно вытираю каждую пядь собственной кожи, ложусь в постель и закрываю глаза. Легкая дрожь заставляет меня достать чистую одежду из сундука — единственного предмета мебели во всей комнате. На мне мой элегантный венецианский наряд. Шляпа с большими полями, полностью прячущими лицо, острый стилет надо повесить у пояса.

Звонят колокола — скоро надо идти.

Черные волосы, рассыпавшиеся по плечам, пахнут духами. Я чувствую еще прижавшееся ко мне теплое тело, которое можно обнять и руками и ногами.

Они с трудом верят словам моего рассказа. Встреча с будущим папой, ходатайство об освобождении Фонтанини.

Я не вижу лица, но знаю, что она не спит и, возможно, улыбается.

Парадокс. «Или собор совершил ошибку, запретив „Благодеяние Христа“… Или папа — еретик», — так сказал Жуан.

Мне так бы хотелось ей что-то сказать, что-то о волнующем ощущении, щипцами сдавливающем мой живот и едва не заставляющем меня плакать.

Ни ревностный, ни спиритуалист. Юлий III — эквилибрист. В конечном итоге он будет с теми, кто одержит верх. Все игры пока продолжаются.

Я слишком стар, чтобы говорить о любви, вещи, которую в собственной жизни я отодвинул на задний план и которой всегда жертвовал, пренебрегая моментами близости, такими, как этот, возможностью продлить их на много лет, позволить им полностью изменить мою судьбу.

94

Марш — историческая провинция во Франции.

95

Gorgadello (ит.) — пересохшая глотка.