Картина

— Реставрировать — это у нас могут, — сказал Матвей. — Делать не умеют, а реставрировать могут. Было б что.

— Диоген, — сказал реставратор. — Главный философ города!

Матвей зевнул, прислонился к стенке.

— Обиделся? Хоть ты и реставратор, но не имеешь подхода. Нетерпелив. Я про Лосева все могу. У нас с ним сколько разных дискуссий было. Он меня признавал. Самостоятельный был начальник.

— Что же с ним стало? — спросил Бадин.

— Человек из легенды! Вот он кто! От своей должности добровольно отказался. Повышение ему предлагали. Не принял. Такую власть давали — не взял!

— Это почему?

— То-то и оно! Значит, произошел у него переворот событий. А если все взвесить — загадка. Задуматься надо бы, да некому.

— А теперь где он?

— Филиал строил. Потом уехал. Исчез с поля зрения. Но я полагаю, что он вернется.

— Почему же?

Матвей прищурился на солнце и сказал с загадочностью:

— Ситуация жизни потребует такой личности!

Пешком прошли они через мост к школе. На мосту постояли. Река текла внизу, обнимая город плавной дугой, видная далеко. За городом начиналась набравшая цвет нежная зелень полей, перелесков, под солнцем блестело новое шоссе, и над всем большое, вздутое теплым ветром, синее небо.

В школе, на первом этаже, была выделена специальная комната, с отдельным ходом. В комнате выставлялись лучшие работы юных художников, висели фотографии из жизни Астахова и в простенке картина. Взяв указку, экскурсовод показывала соответствие картины с натурой. Все обрадованно занялись сличением, каким всегда занимались впервые пришедшие сюда.

— …потому сходство не буквально фотографическое, а художественное. Полная безмятежность пейзажа похожа на счастливое воспоминание детства. Мирно, спокойно течет река, осененная зеленью. Все напоено воздухом. Художник сознательно заостряет контуры дома Кислых, в этот период для него характерны поиски новых средств выразительности. Решения его спорны, страдают субъективизмом, тем не менее в этой картине он достиг…

— Милая девушка, — мягко прервал ее Бадин, — моя старая статья в вашем исполнении выигрывает, но все равно я вижу, насколько она стала плоха. Не пользуйтесь ею, пожалуйста.

Она подняла на него длинные, толсто крашенные ресницы.

— Я не знала, что это вы. Нам ведь дают методичку… А вот наш директор!

Тоненький паренек в синей спецовке поставил стремянку («Карниз надо приделать для занавески»), представился («Исполняющий обязанности директора») — Анисимов Константин Дмитриевич. Был он сдержан и очень серьезен.

Услышав фамилию Бадина, он несколько оживился.

— Мне о вас рассказывала… Тучкова.

— Это та, что к Астаховой приезжала? Учительница, маленькая такая? Да, да. — Бадин вынул трубку, они помолчали, улыбаясь друг другу с внезапной симпатией.

— Погодите, она ведь здешняя?

— Она переехала в Белоруссию, — сказал Анисимов.

— Экая досада. И Лосева нет. Вы его знали?

Анисимов молча кивнул.

— Вам известно, как эта картина к вам в город попала? Я как раз был свидетелем.

— Известно, — остановил его Анисимов. — Тучкова все записала, почему, например, вы не хотели продавать картину и как Ольга Серафимовна ради Лосева… — он произносил быстро, тихо, так что один Бадин разбирал. — У нас хорошие фонды. Про Лосева подробно записано. Знать-то мы знаем…

Бадин довольно похлюпал трубкой, ему нравилось то, что недоговорил этот парень.

Разглядывая в открытое окно дом Кислых, реставратор поскребывал бородку, доказывал, что дом окрашен слишком грубо, краски не подобраны и нарушают…

— Обещали, что к концу лета выцветет.

— А иву зачем спилили? Торчит огрызком.

— Надломилась она весной, — пояснил Анисимов. — Ствол надпилен был.

Реставратор покачал головой и прицокнул, выражая осуждение невежеству.

— Эх вы, способы есть стволы укреплять. Надо бы такие вещи знать. Элементарно. Такую ценную деталь нарушили. Дом отстояли, а дерево профукали! Упущение.

— Брось ты цепляться, — воскликнула аспирантка. — Все равно это чудо. Дом — прелесть! Силуэт смело как сделан, а крыша! Ваш Морщихин молодец, сохранил подлинное украшение.

— Нам повезло, — с гордостью сказала девушка-экскурсовод, — он много музею делает, он понимает в искусстве.

— Да, да, — согласилась аспирантка. — В такой глуши люди могут оценить сложную живопись, мало того, наладить ее взаимодействие со средой.

Наступил момент, когда Бадин перестал слышать, что говорили вокруг. Картина забрала его. Так происходило всегда перед настоящей живописью. Терпеливо он дождался толчка. Бывало, что это настигало плавно, словно раскрывался занавес. Оставалась только картина и он. Хорошую картину недостаточно знать, время от времени ее надо смотреть. Эту картину Астахова он знал давно. Но за это время с ней что-то произошло. Здесь, в Лыкове, она стала иной. Конечно, было поучительно сличать картину с натурой. Определить расхождение — что художник изменил, зачем подчеркнул кирпичное пятно на стене, как написал медную крышу и слепящие окна, сохранив их форму… Бадин привычно анализировал детали, где что понадобилось художнику уравновесить, столкнуть, но это не помогало понять того жара и печали, которые исходили от картины. И раньше он выделял ее из астаховских пейзажей. Теперь же он ощутил скрытую силу картины, каждый мазок, линия были вызваны чувством, которое Бадин не умел определить. Кислых… Лиза Кислых… Ему вспомнилось, что фамилию эту упоминала Тучкова в своем рассказе о женщине, которую любил художник. Может, любовь?.. — спрашивал он себя. Одна природа не может так взволновать художника, думал он, и ему вспомнилось, как потрясла его когда-то картина Эль Греко «Вид на Толедо», как он ходил на выставку, простаивал перед ней не в состоянии разобраться, чем достигнуто чувство тоски и тревоги. Какая-то магия была в этом пейзаже. Картина мучила его, и он снова приходил, чтобы испытать смятение и отчаяние от вида этого яростного темно-синего неба, холмов, взбаламученного синего города.

В прошлом году Бадин был в Толедо, смотрел с холма на сонный светло-желтый, разомлелый от жары город, с приплюснутыми домами, собором. Панорама раскинулась та же, что и на картине, в точности. Она вызвала разочарование и скуку.

В астаховском пейзаже художник повторил подробности натуры, с дотошностью, ему несвойственной, — и флюгер, и кнехты, имелось все, но сдвинутое, надломанное, чуть незнакомое. Кроме мастерства, было другое, чем-то еще затягивала картина, Бадин начал ощущать таинственное живое тепло этого создания, живущего собственной жизнью живого существа. За то время, что он не видел ее, картина словно поздоровела, окрепла, стала ярче. Не так, как бывает после реставрации, не краски посвежели, а берег, дом, река — все открылось в своем значении. Бадин захотел представить себе отношения Астахова с этой Лизой Кислых, что это была за любовь. Но он слишком мало знал. Он подумал, как мало известны истории создания великих полотен, редко мы знаем, что в жизни художника вызвало их появление.

В левой стороне картины, под ивой, в ее солнечной пятнистой сени, над водой показалось лицо. Он вгляделся: в глубине, у берега он различил купающегося мальчика. У Бадина была чисто профессиональная зрительная память, он готов бы поклясться, что раньше этого в картине не было. На всякий случай он подошел, проверяя поверхность полотна, нет ли там свежих мазков, мало ли… вновь отошел, выбирая наилучшее освещение, и явственно увидел голову мальчика. Это был маленький мальчик, он плыл, тело его смутно светилось в коричневой текучей воде. Казалось, что он-то и придавал жизнь этому безлюдному пейзажу. Мелкая рябь расходилась от него по застылой утренней воде, подернутой туманом, он должен был вот-вот выплыть из тени… Наверное, все же это игра света, уговаривал себя Бадин, но понимал, что это не объяснение, потому что, как бы ни ложился свет, он продолжал видеть плывущего мальчика.