Спящая планета

— Просто я терпеть не могу, когда курят у меня под носом. А теперь заткнись!

Донован счел за лучшее промолчать.

Радио затрещало, и из него донеслось:

— Максимальная тревога! Максимальная тревога! Центральный контрольный пост в Канаде сообщает: три мощные волны нападения идут со стороны Юпитера. Повторяю, максимальная тревога! Первая атака инопланетян — через пятнадцать минут.

Над головами раздался жуткий грохот. Стены убежища слегка затряслись, все задрожало, с потолка посыпалась пыль. Люди замерли, ожидая новых взрывов.

Но все было тихо.

Смотритель поднялся на ноги (он инстинктивно упал на пол) и вытер пот со лба.

— Ну и ну! — выдохнул он дрожащим голосом. — Чуть не накрыло! Спорю, что в Лондоне не осталось ни одного целого стекла.

— Стекла можно заменить, — отозвался чей-то голос. — Я лично буду счастлив, если город остался цел.

— Я тоже, — подхватил другой.

Полицейский нахмурился:

— Вы не должны так говорить — нам не о чем беспокоиться.

Но его бодрая тирада была испорчена смачным зевком.

Донован повернулся к соседу:

— Он говорит, что мы не должны беспокоиться о таких вещах, как вражеские корабли, а под конец зевает, как больной бегемот. Что вы думаете…

Он так и не закончил фразу.

Его сосед, похожий на поросенка человечек, прижимавший свой потрепанный «дипломат» к помятому костюму, мешком сполз по стене. Его рот был полуоткрыт: поросеночек пребывал в стране сновидений.

Донован взглянул на полицейского. Тот цеплялся за опорную стойку, как будто она была соломинкой из пословицы, а он — тем самым утопающим. Затем страж порядка соскользнул вниз по стойке и раскинулся у ее основания. Теперь казалось, что он молится тошнотворной пятнадцативаттной лампочке, укрепленной под потолком.

Смотритель поднялся со своего места и без большого интереса посмотрел на лежащего по лицейского.

— Похоже, он чуть не упал, — сказал он слабым голосом. Потом зевнул.

— Вам не кажется это странным? — полюбопытствовал Донован.

Смотритель взглянул на него, по совиному хлопая глазами, сдвигая ладонью свой шлем все дальше и дальше назад, пока тот не свалился и не стукнулся об пол с резким звоном. Янтарная мигалка вспыхнула и погасла.

— Что вы сказали?

— Вы не думаете, что он потерял сознание? — начал Донован и осекся, так как новая волна рева двигателей пронеслась с севера и затихла на юго-востоке. Когда вновь воцарилась тишина, он услышал звук, которого раньше не было в убежище.

Храп.

Он присмотрелся к собравшимся, и озноб пробежал у него по спине.

Три четверти находившихся в убежище распростерлись на полу, либо прислонились к стенам, либо скорчились в самых невообразимых позах. Пока он смотрел, его глаза заслезились, и он энергично потер их. Воздух убежища вдруг показался невыносимо разреженным. Он снова моргнул. И снова. Казалось, что комната слегка закружилась.

Шлеп!

Он вяло повернул голову и не слишком удивился, увидев на полу смотрителя, одна рука которого по братски обнимала широкие плечи полицейского, другая была придавлена коротковолновым приемником, который он, падая, стащил со шкафа.

Тут в убежище наметилось какое то движение. Донован взглянул вверх.

Потолок рушился ему на голову.

Он непроизвольно закричал, выбросив руки вверх.

Но удара не последовало. Он осторожно опустил руки, изо всех сил продолжая таращиться в потолок. Тот был снова на месте. Нет, не совсем. Разве он не полз осторожно вниз, стараясь захватить Донована врасплох?

В следующий момент Донован из последних сил яростно рванул дверь, затем стрелой пронесся по металлическим лестницам, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки, с ловкостью, замечательной даже для ног робота. Он проскочил коридор и выбежал на холодный ночной воздух. Прислонившись к стене, он старался унять одышку.

Вдалеке раздавалось невнятное бормотание двигателей, и Донован взглянул в небо.

Повсюду то гроздьями, то попарно расцвета ли синие круги — они возникали и мягко опускались, подобно первому зимнему снегу. У Донована отпала челюсть. Он хорошо знал по теленовостям, что это было.

Парашютисты!

Космическая пехота ллари, спускавшаяся на антигравах. И сопротивления им никто не оказывал. Ничто не мешало их приземлению — ни ракеты, ни самолеты, ни автоматические пушки, ни лучи огнеметов. Даже камня никто не бросил.

Донован снова побежал.

Он обогнул два угла и пересек три улицы, прежде чем наскочил на цепочку худых, высоких фигур, стоявших на перекрестке. Он влетел в середину цепочки, чем вызвал удивленные восклицания и некоторую суматоху. У него было время выхватить пистолет и открыть огонь, прежде чем десантники пришли в себя и кинулись к укрытию, оставив двоих убитых на тротуаре.

Он метнулся за пустой автобус, пробежал вдоль него и помчался с бешеной скоростью. Бледно голубой язычок огня пронесся над его головой, вслед неслись злобные вопли. Еще одна огненная стрела пролетела так близко, что Донован почувствовал горячее дыхание ее пламени. Он успел свернуть за угол и с усилием припустил дальше. Культи начали болезненно пульсировать от непривычного напряжения. Внезапно новая цепочка фигур преградила ему дорогу. Он притормозил, остановился и поднял пистолет.

Огненная стрела ударила в бетон у его ног. Донован напрягся и положил палец на курок, а в это время двенадцать вражеских десантников поднимали свое оружие, чтобы накрыть его огнем.

Выбрав самого высокого, он дважды выстрелил, а потом перенес огонь влево, пока ударник не щелкнул, показав, что патронов больше нет. Только тогда Донован понял, что выстрелы противника изрешетили его ноги и теперь они не поддаются управлению.

Пока он стоял, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, другая огненная стрела попала ему в лодыжку и полностью перебила ногу, отбросив ступню в сторону.

Он упал словно подкошенный.

Глава вторая

Под безоблачной голубой чашей полуденного неба сельский пейзаж Джорджии был по осеннему расцвечен, гармонию природы не нарушали ни индустриальные дымы, ни сверкающие небоскребы. На полянах и пастбищах царил золотой солнечный цвет, загоняя упрямый ноябрьский холод под вечнозеленые деревья и в тень еще не опавшей листвы. В стороне от заросших полей виднелся покинутый фермерский дом. Белохвостый перепел возился в пыли и потом чистил клювом перья под покосившимися перилами; ржавая колючая проволока свисала с подгнивших деревянных столбов. Возле дома неухоженный орех-пекан простирал в небо мертвые сучья.

Человек, сидевший прямо на земле, прислонясь спиной к большому дубу, удовлетворенно попыхивал трубкой и поглядывал сквозь побитые морозом ветки крыжовника. Земля под его ногами была холодной, а ветер, дувший в лицо, пронизывал его легкую куртку насквозь, но своего места он не уступил бы никому из десяти миров. Джеймс Риерсон был в родной стихии: смекалка и ружье выступали против хитрости зверья на этих вольных просторах. Десять месяцев в году его делом были тонкости юриспруденции, и будни проходили в залах суда Атланты, где он снова и снова выходил против очередного прокурора к барьеру, отделяющему судью от подсудимых. Но это имело для него гораздо меньшее значение.

С первых дней ноября и до конца года Риерсон-юрист становился Риерсоном — сельским сквайром, живущим в покосившемся, грубо отесанном деревянном доме. Джорджия любезно предоставляла эту полудикую местность именно таким сентиментальным чудакам, как он, людям, которым хотелось вернуться в давно прошедшие мирные деньки.

Он, конечно, понимал, что те времена, о которых вздыхали другие, не были полностью лишены недостатков. Но пять столетий — это хорошее успокаивающее средство, которое лишает чувствительности, а имена становятся лишь знаками, словами из забытых книго-пленок. Шерман, Шайло, битва при Атланте — события поблекли, стали чем-то незначительным; был ли кайзер автомобилем или правителем? Хиросима, гидросфера, коммунизм, цензура, церебральный паралич…