Под небом Арктики

– Какая же геологическая разведка может быть на аэроплане?

– А вот какая. Самая настоящая…

Ольгов не успел договорить. В комнату вошел новый гость — американский летчик Смайльс, потерпевший аварию. Когда Ольгов узнал об этом, он забросал Смайльса вопросами, забыв об окружающих. Два человека воздуха встретились друг с другом и заговорили о своем небе. Долго ли летал, на какой машине, какая скорость, отчего произошла авария, как боролся с вышедшей из повиновения машиной? Смайльс едва успевал отвечать, а Ольгов делал быстрые замечания: правильно, это была ошибка, ловко, ах, черт возьми… — и снова задавал вопросы. В несколько минут он узнал всю летную биографию своего товарища по профессии. Из рабочих. Отбывал военную службу в воздушном флоте. Научился летать. Служил у предпринимателя — научился высшему пилотажу, всяким головоломным трюкам, выступал на потеху толпе, рискуя своей жизнью. Прыгал с парашютом на трапеции вниз головой… Перешел на службу к богачу-рекордсмену, который «на нем» делал рекорды. Участвовал в нескольких полетах на скорость, на дальность полета без спуска. Летали с шефом, но не долетели до Южного полюса… И, наконец, потерпели аварию в последнем рекордном полете, направляясь через Сибирь в Париж. Богач-спортсмен застрелился во время падения. Смайльс выжил…

– И еще будете летать? — спросил Ольгов.

– Нет, — ответил Смайльс. — Довольно с меня. Но вы рассказывали, кажется, о себе. Продолжайте, я послушаю.

Ольгов начал прерванный разговор, обращаясь преимущественно к Смайльсу.

– Я говорил о том, какое разнообразное применение имеет у нас аэроплан на Севере. Геологические разведки, например. Я беру на борт двух-трех геологов и отправляюсь с ними на разведку. На дне кабины несколько фотокамер. Одна с кинолентой для засъемки всего маршрута, другая — с объективом-телескопом, третья — стереоскопическая. Мы летим низко, бреющим полетом. Геологи зорко всматриваются в геологическое строение почвы, наблюдая в бинокль. Они видят землю так близко, как рукой подать. На интересных местах делают снимки телеобъективом и стереоскопическими аппаратами. Их двое. Иногда мы снимаем стереоскопически и так: делаем один снимок, пролетаем секунды две, делаем второй. Эти два снимка, сделанные под разными углами, и дадут в стереоскопе один.

Геологи настолько наметали глаз, что сразу определяют, где бесплодная почва и где могут быть редкие земли, которые их интересуют. За несколько часов мы обозреваем огромную площадь. Затем на отмеченные места летит вторая экспедиция. Вся она состоит из двух-трех геологов. Я снижаюсь на озере — в хибиногорских тундрах этих озер на каждом шагу, высаживаю своих пассажиров, доставляю им продовольствие, инструменты, на всякий случай снабжаю радиостанцией. Они работают месяц-два, собирают образцы, бурят скважины, все, что полагается, и сообщают по радио, когда прилететь за ними.

Таким путем удалось сравнительно в очень короткий срок составить великолепную подробную геологическую карту Хибин. Без аэроплана на эту работу ушли бы годы, долгие годы.

А вездеход? Какой же он вездеход, если он по горам не ходит!

Или возьми море. Черт побери! Твой вездеход и тут бессилен. А мы, летчики… Вот я документы, почту вожу на Шпицберген через море, мурманские рыбные тресты обслуживаю. Наши гидропланы кружатся над морем, как чайки, и выискивают косяки рыбы. Идет сельдь, треска — по радио сообщаю. В бурю раскидывает траулеры, нет вестей от кого-нибудь. Надо идти на розыски. И идешь, и находишь, если не пошел ко дну, — сообщаешь долготу и широту, и туда отправляются на помощь быстроходные дизельные траулеры. Мы летаем на острова, выглядываем, где появились скопища моржей, тюленей, и направляем туда промысловые суда. А охота на китов! Это ж красота! Вылетаешь солнечной полярной ночью и пошел прямо на север. Внизу — вода, голубые моря, а по морю синяя речка течет — Гольфстрим. С высоты цвет его воды резко отличается от вод Баренцева моря. Минуешь Гольфстрим — снова голубые просторы. Смотришь на горизонт. И вдруг в лучах красноватого, низко стоящего над горизонтом солнца фонтаны золотые из воды — стадо китов!.. Спины блестят, лоснятся на солнце, когда поворачиваются, в воде лавируют. Красота! И летит по эфиру телеграмма. Спешат наши охотники.

А олени! Мы и оленеводам помогаем. Разбредутся оленьи стада летом, и собрать их — нелегкая штука. Раньше, бывало, к осени многих голов так и не досчитывались. Теперь мы на своих аэропланах и пастухами заделались, по тундрам рыщем. Не то что стадо — и один олень от нас не укроется. Будьте покойны. Бывало так, что не только найдем, да еще и пригоним. Боятся они шуму аэропланного. Вот и начнешь пугать их. Залетаешь с той стороны, откуда гнать надо, снизишься и гудишь. Бегут олени. Круг сделаешь, и снова над ними. Направление дашь, подчас этого довольно бывает.

– Это все отлично, — возразил Игнат, — но нельзя смотреть и на земные дела с высоты своего полета. Высота уменьшает масштабы, и все земные предметы и дела кажутся тебе меньше, чем они на самом деле. Взять хотя бы тот же вездеход «Тайга». Это, братец, совсем не такая ничтожная и бесполезная букашка. Ты не читал отчет Симакова о результатах его первого, пробного рейса по тайге? То-то и есть. А я читал. Вездеход «Тайга» открыл уже в непроходимых доселе лесных дебрях столько полезных ископаемых, что уже сейчас приходится делать пересчет общих запасов золота, угля, нефти, сланцев и прочего. А ведь это только, повторяю, первый рейс. Технически корабль «Тайга», конечно, еще несовершенен. Над его усовершенствованием сейчас работают десятки инженеров и изобретателей. Но толчок этому делу дал Симаков. Перед отъездом я виделся с Симаковым, и он говорил мне, что имел недавно разговор по радио с Кремлем. Теплый, хороший разговор. Его очень ценят и, наверно, наградят орденом. Если хочешь намять ему бока, оставайся в Челюскине. Симаков еще вернется сюда, а отсюда прямо в Москву со своим вездеходом. Но только смотри, чтобы тебе самому бока не помяли, если ты круто обойдешься с ним.

– Намну! Все равно намну, — воскликнул Ольгов. — Намну бока хотя бы за то, что он скрытничал, никому не говорил о своих успехах, если они так велики.

– Но ведь это же был первый, опытный рейс, — сказал Игнат. — Когда испытывают аэроплан новой конструкции, тоже ведь не спешат трубить об этом до окончания испытаний…

– Аэроплан! — гордо ответил Ольгов. — Это совсем другая материя.

Спор готов был вспыхнуть снова, но тут Джим спросил Ольгова:

– Товарищ Ольгов! Но неужели вас никогда не тянет на юг?

– Никогда не променяю я Север на юг! — решительно ответил Ольгов. — Север — мой дом, обжитое место. Меня на Севере всюду знают, знают и любят. Я везде и нигде. Сегодня я здесь, завтра там. А больше — на Имандре. Охота там хороша. Приезжайте, Смайльс, в гости, охотиться будем. Жаль, что вы свое летное дело бросаете. Вот, говорят, у публики такое мнение, что потерпел летчик аварию — и уже не годен. Сломался человек. Уверенности нет. Бросает воздушную службу. Я не верил этому. Как так? Да знаете ли вы, что за двадцать лет авиационной работы у меня было немало аварий? И ничего. Летаю и бросать не думаю. Еще двадцать лет готов летать. Но вот теперь сам вижу, что есть такие люди, которые бросают. — И он с дружеским упреком хлопнул Смайльса по плечу.

Смайльс вдруг поднялся, немного побледнел от волнения и торжественно сказал:

– Товарищ Ольгов и вы все, товарищи. Я внимательно выслушал, как у вас работает авиация. И только теперь впервые понял разницу. Это же совсем не то, что у нас в Америке. Правда, аэропланы и там широко применяются и для транспорта, и в хозяйстве. Но летчик, работающий на линии, это тот же машинист, кондуктор. Настоящая отвага есть у спортсменов, рекордсменов, которых жизнь заставила рисковать головой. Тщеславие или деньги, или то и другое вместе — ничтожные пружины героизма. Ваша работа осмысленная, целевая, полезная. Тут есть и риск для любителей, тут и будни, согретые сознанием великой важности, полезности дела… Словом, я хочу работать с вами, Ольгов, если вы примете меня…