Кануны

— Уди, уди от меня…

И она заплакала еще горше.

На заре Акиндин Судейкин пробудился в своем протопившемся овине: из свежей ржи он сушил солод для успенского пива. Теплинка едва краснела углями, две несгоревшие головни чернели с боков. Вылезая в гумно, Акиндин пытался вспомнить, что ему снилось. И он явственно вспомнил, что слышал чей-то дальний сдержанный плач, слышал, а пробудиться так и не смог. Или это приснилось ему?

Судейкин слазал наверх, пощупал солод, рассыпанный на глиняном слое под колосниками. В пазухи овина все еще легонько струилось тепло. «Как бы пересухи не сделать, — подумал Судейкин, — утром надо сгребать да везти молоть».

Он слез с овинной полицы и через гумно вышел на волю. Перевязал Ундера к другому колу, перевел его с межи на межу. Мерин послушно топал за хозяином своими большими копытами. Роса густо покрыла отаву на межах. Судейкин промочил обутые на босу ногу опорки и сел к соломенному перевалу, чтобы сменить стельки. Выкинул старые стельки, взял горсть соломы и по длине башмака переломил ее натрое. Сложил и вставил в опорок свежую стельку. Ноге сразу стало тепло и уютно. Вторую стельку Акиндин вставил намного позже, так как одно событие отвлекло его от дела. К ногам Судейкина неожиданно выкатилась круглая гербовая печать Ольховского ВИКа.

Судейкин взял печать и сразу догадался, в чем дело. Вспомнился ему и ночной плач, и вчерашний поход в лошкаревскую горницу. «Ну, Микулин, вся твоя власть ко мне перешла, — подумал Судейкин. — Надо пойти да отдать». Акиндин сунул печать в карман своих синих будничных порток и направился к дому. Хозяйка топила печь, обряжалась, а детки еще спали. Акиндин хотел было рассказать жене о находке, но вовремя одумался: «Не стоит Микуленка-то подводить. Разнесется по всей округе…»

В летней, почти нежилой половине своего осинового передка Судейкин завернул печать в холщовый косок и решил спрятать пока, чтобы после завтрака торжественно прийти к Микуленку. «А куда бы спрятать? — подумал Судейкин. — Разве в шкапу».

В шкапу ему на глаза попалась школьная чистая тетрадь в косую линию для письма в третьем классе. Тетрадь принес Володя Зырин с просьбой переписать в нее стихи про Шибаниху. Судейкин посулил переписать и все собирался засесть, но то дела, то события, да и писать было не так интересно, как выдумывать. Акиндин выдумывал на ходу и половину из того, что выдумал, забывал сразу либо попозже. Сейчас Судейкина настигла одна крамольная мысль… Он дыхнул на печать и пропечатал на свежий тетрадочный лист. В тетради было двенадцать листков. Судейкин дыхнул и поставил еще. На четвертом листе вышло не очень явственно, и он поплевал на резину. Дело опять пошло. В голове сами складывались такие строчки про Микуленка:

Судейкин отштемпелевал всю тетрадку и спрятал ее под шесток.

С улицы, как и вчера, застучали батогом в стену. Судейкин, сердитый, выглянул из окна:

— Ну? Чего ломишься?

Мужик Миша Лыткин стал уже привыкать к своему делу. Он по-вчерашнему деловито пробарабанил:

— На собранье! Дело выходит, на собранье.

— Какое собранье, ежели и пироги в пече?

Но Лыткин уже ковылял к другому дому. Судейкин переоделся в другие штаны и в чистую рубаху, снял с гвоздя удобный глубокий картуз, обул сапоги. Только после всего этого вымыл руки и сел за стол.

— Это куды экой фористой? — спросила жена. Она вытаскивала из печи пироги и напустила угару.

— А вот угадай, — Судейкин сделал таинственный вид. — Хватит уж вахлаком-то ходить, нонче и мы при должности.

— На собранье лыжину навострил?

Судейкин ничего не сказал. Он сосредоточенно дул на блюдце. Пироги были ячневые и не очень воложные, они не увлекли Акиндина. Он встал и опять сходил зачем-то в ту половину. Выйдя на улицу, он решил пройти взад-вперед по всей деревне. Он важно ступал по улице и не ответил сперва на приветствие Кеши Фотиева, потом ошарашил и Савву Климова. «Ты чего нонче не здороваешься?» — кричал из окна Савва. Он тоже еще сидел за самоваром. Да и вся Шибаниха сегодня нигде не работала, все готовились идти на сход.

Акиндин Судейкин шел по деревне. «Вот вы где у меня все! Вот!» — думал он и хлопал по высокому кожаному картузу, куда он затолкал печать, завернутую в холщовый косок.

— А что, понимаешь… — начал он говорить уже вслух. — Вот, та скаать, возьму и так всех припечатаю, не один и не пикнет. Вот вы где все у меня! — и он опять постучал по картузу.

— Ты чего это, Акиндин, забыл чего? По голове-то себя все времё стукаешь, — по-сиротски тихо спросил Жучок. — Вспоминай, вспоминай, ежели.

Жучок тоже направлялся ближе к лошкаревскому дому. Увидев Судейкина, который колотил по своей голове, он и впрямь подумал, что Акиндин не может вспомнить что-то важное.

…Часам к десяти около бывшего сельсовета скопилось человек шестьдесят, не считая подростков и мелюзги. По предложению Евграфа решили проводить сход прямо на улице, для чего Селька выволок и поставил на лужок стол. Две или три скамьи поставили перед столом. Молодые ребята натаскали чурок и сняли с крыши несколько широких лошкаревских тесин, обещая Микуленку позже положить их обратно.

— Та ска-ать, не дело, конешно, выдумали, — говорил он, растерянно оглядываясь.

Микулин был явно не в себе. Пьяный не пьяный, а какой-то весь раздерганный. Он проснулся утром в тревоге, вспомнил ночные дела и подумал, что это из-за Палашки так разболелась душа. Его бросило в холодный пот, когда он хватился за карман и не обнаружил печати. Штемпельная подушка была, а печати не было. Задами и огородами он прискакал сначала к Палашке, но Марья, Палашкина мать, сурово встала на самом крыльце:

— Куды это такую рань, Миколай да Миколаевиць? Уж не к нашей ли девке?

— Доброго здоровья… Это… — совсем растерялся Микулин. — Евграф Анфимович, та ска-ать, дома? Собранье, значит…

— Нет, не дома, — еще суровее поглядела Марья. Она, как справедливо подумал Микулин, все уже знала. А если и не знала, то наверняка догадывалась. Микулин трусливо попятился, увернулся за угол дома и побежал в поле. Около гумна Кинди Судейкина он долго бродил, ощупал место в скирде соломы, где обнимался с Палашкой, но ничего не нашел. Микулин в отчаянии схватился за голову. Ундер, водя чуткими, широкими, как рукавицы, ушами, глядел на него с межи. Августовское, се еще теплое, солнце быстро поднималось над всей Шибанихой. Микулин, не чувствуя ничего, пришел домой, долго шарил в сеннике и на верхнем сарае, около сестрина полога.

Теперь председатель то суетливо помогал ставить скамейки, то курил на крыльце махорку, то и дело гасил и опять сворачивал, гасил и сворачивал…

Сопронов сидел в красном углу один и до поры не показывался на улицу. Акиндин Судейкин зашел и к нему. Поздоровался. Сопронов едва кивнул, и Судейкин, считая себя выше, важно проговорил:

— Так, так, Игнатей Павлович.

Сопронов покосился, а Судейкин вышел так же степенно, как и зашел. Ощущая тревогу, настороженный странным поведением Акиндина Судейкина, Сопронов вышел в коридор и прислушался.

Судя по гулу, он решил, что народу собралось много и пора начинать. Отдельные возгласы тонули в общем говоре:

— Об чем говорить-то будут, а, православные? Не о вине? Больно горькое.

— Была вина да вся прощена. Колхоз будут устраивать, как в Тигине.

— Ежели как в Тигине, так надо записываться без разговору.

— Это почему?

— А потому. Им, тигарям-то, мильен выдали. Беспошлинно.

— Не ври!

— И машин нагонили, ступить некуда.

— Верно. И двор государством строят.

— Это за какие такие заслуги?

— А за то, что колхозники.

— Нет уж, робяты, идите в колхоз кому охота, а я туды не ходок. Я и на своем-то подворье толку еле даю с одной старухой. А тут все в куче, — говорил Савватей Климов, принюхивая табак. — Вон пусть партейцы идут.