Кануны

Он слез, встал покрепче и начал щупать между задними ногами мерина. Ундер, не желая связываться, отстранился, переставил на дороге свое большое тело, а Судейкин все щупал, щупал теперь уже один воздух.

— Где Игнаха?

Судейкину никто не ответил. Он пошел по дороге, остановился, широко расставил ноги в опорках. Кеша Фотиев хихикнул:

— Вон идет, баба-то!

Судейкин, забыв про дремлющего мерина, пнул правой ногой, и опорок полетел в сторону жены. Повернулся и таким же путем пнул опорок в Кешу.

Павел с тоской глядел на все это. Горький комок наливался в горле, он глотал и никак не мог его проглотить. Скулы твердели снова и снова. Он отвернулся, пошел. Болела душа. Шутка сказать, двести рублей! За рожь закупочная цена нету и двух рублей, выходит, надо продать больше ста пудов ржи, чтобы заплатить один только налог. А ее и всего намолотится не больше шестидесяти. На все, и на кормежку, и на семена, и на продажу.

Он как будто даже с облегчением вспомнил, что в будущем году его очередь идти на действительную. Скорей бы служить… Он удивился таким мыслям: «На службу тороплюсь, вот до чего! Да что уж такое стряслось? Ну, ладно, я на службу, налог скинут. А куда податься божату Евграфу? Палашку-то на действительную не возьмут…»

— Куда с топором-то, а, Данилович? — Павла окликнул Савватей Климов. — Ну-ко, подойди-ко поближе…

Павел подошел, сел со всеми на новожиловскую завалину. Дымов, Нечаев, Новожилов, Климов и еще человек с десять спокойных шибановцев обсуждали, кого послать на поиски Петьки Штыря.

— Он ему хвост наломает! Петька-то… — горячился Савватей Климов.

— Пошлем! Денег соберем и пошлем!

— Да кого пошлешь-то? Кешу вон не пошлешь…

После долгого разговора решили просить Степана Петровича Клюшина — книгочея и молчуна. Чтобы поехал в Москву. Павел посулил, что узнает у отца последний адрес Петрухи Гирина…

XIX

Что думал сегодня кривой Носопырь, какие мечтания плыли через его косматую голову? В бане стоял полумрак, осеннее солнышко повернуло за угол. Запах остывших камней путался с кислым духом промокших с утра онучей. Носопырь сидел на полке, на расстеленной шубе, курил табак и жмурил здоровый глаз, шевелил пальцами костлявых ног.

Носопырь думал. Но что он думал? Никто никогда не узнает об этом. А может, он и совсем ничего не думал, курил, хрипел да шевелил пальцами костистых ног.

Баннушко давно перестал шалить, еще от самой весны. Видно, переселился в другое место. Сумка с красным крестом висела на гвозде без дела, уже никто больше не верил в Носопыря как в коновала и лекаря. Женитьба его тоже не получилась. И вот Носопырь как бог Саваоф сидел на полке в табачном дыму. Дым слоился и надвое делил полумрак бани, голова словно плавала над облаками, отделенная от сухопарого туловища. Наверно, Носопырю было все равно. Он давно уже не ведал ни горя, ни радости. Он даже не знал теперь, есть ли у него душа. Псалмы, которые он все еще пел по привычке, начали забываться, они путались в голове, и слова их перескакивали с места на место. Что было делать Носопырю? Иногда он с волнением и даже с какой-то радостью припоминал свое сватовство и особенно казанскую в Ольховице, когда шумела гроза и когда он целую ночь просидел в амбаре с другими шибановскими стариками. Это событие всегда вставало в его глазу ярко и со всеми подробностями, словно давнишний и молодецкий праздник…

Он заплевал и кинул к порогу размочаленный окурок цигарки, решил полежать и уже начал крениться на бок, но слух изловил какой-то шорох. Кому он понадобился?

Уж не баннушко ли воротился к нему, жалея нищего. Ведь сколько времени прожили вместе и не мешали друг дружке. Может, опамятовался да и воротился, а ведь добро было бы…

В предбаннике застучало, двери распахнулись. Сопронов, согнувшись чуть ли не вдвое, протолкнулся в баню. Носопырь долго глядел на него, узнавая.

— Жив, дедко? — спросил Игнаха.

— Жив, жив маленько-то, — Носопырь узнал Игнаху по голосу. — Курю вот, нет спасу.

— Ну, кури. А чего на ногах носишь?

— Да лапотки, Игната. Ошшо хорошие.

— Так вот, обуй-ко свои лапотки да сходи к Тане.

— Пошто?

— По шти. — Сопронов подал Носопырю денежную бумажку. — Возьми вот. Да принеси потихоньку, чтобы люди не видели.

Носопырь догадался, у него сразу быстрее зашевелились ноги. В темноте зорко блеснул единственный глаз.

— Сделаю, будь без сумленья.

— Давай.

Носопырь в лаптях на босу ногу пошел на гору. Сопронов сел на полок, голова его разламывалась от неистовой боли. Он не заметил, как склонился на уступ второго полка и как провалился в тяжкий и вязкий мрак, бессонная ночь показала себя. Сопронов спал и видел опять тот же тягучий и жуткий сон: он ходит где-то в большой пустынной постройке. Нигде никого нет, он ходит и ходит, ищет себе место, чтобы прилечь и уснуть. Ему так хочется спать! Но он все ходит и ходит, не может, не умеет как бы прилечь, ему нигде нет этого места. Сердце его прохвачено какой-то болью, ему холодно и так жутко, что хочется закричать. Но он даже не может кричать и все ищет какое-то неуловимое, все время исчезающее место, где бы можно заснуть. Отдохнуть и забыться.

Голова давила виском на острую кромку полка, волосы его свесились, и нить тягучей слюны опустилась из края рта.

Носопырь стукнул дверью. Сопронов вздрогнул, проснулся, хотел вскочить, но не смог и только пробормотал:

— Что? Кто? Чего надо?

— Вот! — Носопырь, скрывая восторг, поставил бутылку на окно. — Закуски-то у меня нет… Ничего нет, кроме рыжиков.

— Давай рыжики, — Сопронов убрал бутылку с окна.

— Ну и хлебца есть, да, вишь, это… Не побрезгуй. Милостинки.

Сопронов не ответил. Носопырь в чайное блюдце наскреб рыжиков из кадушки, стоявшей в предбаннике. Сполоснул фарфоровую щелеватую чашку, подал Игнахе.

Сопронов за два удара вышиб ладонью пробку, нацедил Носопырю полную чашку.

— Алексей, как тебя… Пей!

Носопырь не стал дожидаться второго угощенья, взял. Он пил мучительно долго. Игнаха не мог на него смотреть и отвернулся, взял чашку, налил себе. Залпом выпил, сплюнул, зажевал горечь соленым рыжиком.

Носопырь раздвинул свою ветеринарскую сумку, потряс кусочками.

— Бери-ко любой, Игнатей! Какой на тебя глядит, тот и бери.

Сопронов схватил сумку и швырнул ее в угол. Носопырь, не обидевшись, сходил за нею, выбрал ржаной, уже засыхающий ломоть. Помакал в рыжики, поглядел на остаток в бутылке, не торопясь начал жевать.

— Скусно! Буди мед, ей-богу.

— А каково ходишь?

— Хожу. Ноги ошшо хорошие.

— Дак вот, слушай, чего в домах говорят.

— Чево?

— Слушай, говорю, чего в домах говорят! А после мне будешь рассказывать. Особо слушай в больших домах. В опушенных.

Носопырь все еще не мог взять в толк, чего от него хотят.

— Ладно, коли.

— Чего ладно? — Сопронов подвинулся ближе. — Ну, чего ладно? Ладно. Ты хоть понял, про што говорю?

— Да ведь… вроде бы понял. Рассказывать. Чего другие бают.

— Ну!

— …особь в больших домах.

— Так! Так… Да смотри у меня, чтобы… пеняй на себя, ежели кому хоть слово пикнешь. Про што говорено.

Носопырь шлепнул себя по ляжкам.

— Игнатей! Мы ето…

— На! — Сопронов сунул Носопырю еще какую-то денежку. — Это на чай-сахар…

Носопырь уронил деньги, качнулся. Он хотел похлопать Игнаху по плечу, но не осмелился и запел:

Сопронов отвернулся, глядя в окошко: «Черт! Сивый шкилет, еще и поет. Надо идти…»

Река светилась, холодная и словно уже застывшая. У самой бани, саженях в сотне отсюда, отражались в воде сваи моста. Сопронов прильнул к окну: по мосту, за реку, шел Павел Рогов. «Куда это он глядя на ночь? С топором. А вот поглядим куда».