Кануны

— Батюшко, Игнатей Павлович, я и водилась-то только три дня. Верушка-то меня просит, поводись, говорит, покамотко гумно-то молотим. Вот я и водилась, робеночек-то спокойный и ревит мало.

— Ты знаешь о новом постановленье?

— Нет, милой, не слыхивала, — призналась Таня.

— Есть постановление от двадцатого февраля сего года. Оно обязывает нанимателей в бесспорном порядке заключать договоры с батраками.

И Сопронов зачитал восьмой, двенадцатый и еще несколько пунктов постановления. Получилось, что Таня, когда нянчилась с ребенком Роговых, должна была иметь выходные и отдельную комнату.

— Разъясняю, — продолжал Сопронов, — все вопросы по договорным наймам решаются в райсовете либо в волисполкоме.

— Игнатей, тебя горяна спрашивают, — вклинилась Степанида.

— Какие горяна?

— Да с Горки. Никитины. Иван да Ондрий.

Сопронов оставил нищих и нянек, вышел в коридор.

— А… — разочарованно произнес Андрюха. — Мы думали… Микулин… А тут ты…

— Ну, я.

— Я в букваре остатная буква, — сказал Андрюха. — Может, пойдем, Ваня? Еще арестуют.

— Нет, до вас очередь пока не дошла, — с улыбкой проговорил Игнаха. — А ежели подобру, милости прошу заходить.

И открыл дверь. Братаны Никитины молча переглянулись, постояли и… зашли в кабинет. Сопронов сел за стол, забрякал пальцами по столешнице. Иван не захотел сесть, стоял перед новым председателем, не по-доброму усмехался:

— По какой стойке-то стоять, «смирно» или «вольно»?

— А ты еще на карачки перед ним встань! — Андрюха скрипнул зубом. — Может, и скостят с тебя налог-то. А? Хоть с полстолечка.

Сопронов обернулся к Андрюхе, слегка прищурился.

— Налог устанавливал не я.

— А кто жо его устанавливал? — чуть не хором выкрикнули двоюродные. — Может, мы сами?

— Нет, для этого есть установочная комиссия.

— Да уж… Чего другого, а комиссий-то ты много наделал.

… Коромысло стояло в правом углу, за железным сейфом. Ванюха Никитин увидел его, и вся его злость сразу спала, он заулыбался и потянулся к нему. Сопронов начал белеть и поднялся из-за стола.

— Это пошто коромысло-то стоит? — проговорил Ванюха. — Для какой обороны? Андрюшка, нет, ты погляди…

Ивана Никитина разбирал смех.

Белизна быстро сошла с лица Сопронова. Он еще больше прищурился и, окончательно оправившись, спросил как бы шуткой:

— А что, может, знакомое?

— Ну! — смеялся Ванюха. — С пачинского подворья…

— Поставь, поставь, где стояло! — играя в строгости, сказал Сопронов. — Кем положено, тот и возьмет…

— Нет, не поставлю, — упрямился Ванюха Никитин, — и стояло оно не тутотка.

Андрюха, видимо трезвея, давно усиленно подмигивал Ивану, но тот не замечал и уже начал было показывать коромыслом ружейные приемы: «Длинным коли, ать-два!»

Степанида ласковыми уговорами едва выманила пьяных из председательского кабинета…

На другой день Скачков арестовал Ванюху Никитина и увез в район вместе с пачинским коромыслом. Но не по коромыслу стоял плач в доме Данила Пачина! Пивной десятиведерный котел, выделанная коровья кожа, швейная зингеровская машина и костюм-тройка были описаны за недоимки и лежали в куче посреди летней избы. На воскресенье 3 ноября намечались торги… Катерина больше всего жалела суконную тройку сына Василия, купленную как раз перед службой.

«Немного, андели, и поносил», — вспоминала она и снова с тонким жалобным воем хрясталась об лавку.

Данило слушал этот вой сколько было терпения, то есть по два дня. На третий, когда хозяйка опять заприноравливалась к причитаниям, он стукнул кулаком по столешнице:

— Ну-ко, отстань! Хватит уж…

Катерина от причитаний враз перекинулась в другую сторону: на ругань. И это было нисколько не лучше. Теперь она кидала в кути ухваты и хлопала в доме всеми дверями. Голос ее был слышен даже на улице:

— Голые жопы, христарадники! До чего дожили, грабят крещеных посередь бела дня! А кто уймет христарадников? Леший рогатой, вот кто! Господи, вор на воре сидит, вором погоняет! Галифе-то роспустят да и ходят, командуют… А ты сиди, сиди! Досидишься, остатние портки сдерут!

— Остановись! — Данило прихватил матюгом, но тут же покаялся. Катерина распалилась еще больше. Хорошо еще, что сынок Олешка был в школе да и в избе никого не случилось. Он махнул рукой и пошел было на гумно, но овин растепливать было еще рано. Что делать, как быть? Катерину можно было понять: ни за что ни про что отнимают машину, котел. Из кожи выкроились бы двои крюки на сапоги. Костюм у Василия почти ненашиван. И вот все пойдет с молотка, если сегодня вечером Данило не представит в сельсовет шестьсот тридцать рублей.

«Пошто же мы эк обанкрутились-то? — размышлял Данило. — Как это все вышло-то?»

Он снова поднялся наверх, где посреди пола лежал перевернутый котел, машина, свернутая в трубку Коровина и Васильев костюм. Завтра все это Гривенник либо Митька Усов унесут в лавку, а Игнаха Сопронов будет спрашивать, кто сколько даст хоть бы и за тот же костюм. За что издеваются? Ведь когда налог накладывался, было каждому ясно, что ни Данилу, ни Гаврилу такие суммы не выплатить хоть бы и в четыре года. Значит, задумано было заранее, решили совсем извести. А за что? Один и тот же вопрос мучил Данила Пачина: за что? Не чувствовал он за собой ни самой малой вины ни перед властью, ни перед богом, как ни старался припомнить всю свою подноготную. АН нет, были-таки и вины, и грех. Правда, по молодости, по глупости. Не утерпел разок, прижал одну девку в одном месте, в одну темную ночь… Ревела, бедная, нет, не пожалел, не хватило ума-то. Был и еще один случай в гражданскую. Можно бы спасти от расстрела одного поручика, совсем еще ребенок был. Не пожалел Данило Пачин офицерика, не спас. Расстреляли мальчишку. Да ведь и другие не пожалели? Нет, не пожалели и другие… Только от этого, пожалуй, не легче.

Данило крякнул и полез в шкап. Достал последнее письмо старшего сына Василия, повертел. Он не знал грамоты, но письмо знал почти наизусть:

«Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас. Здравствуйте, тятя Данило Семенович, мама Екатерина Андреевна и братец Алексей Данилович. С приветом ваш сын и брат Пачин Василий. Тятя, во первых строках моего письма сообщаю, что я теперь на новом месте и на корабле не служу. Меня посылают на курсы, чтобы выучиться на техника-командира. Конешно, моей грамоты маловато, но чего не хватает, доберем норовом…»

Дальше сын Василий перечислял в письме всех ольховских и ближних девиц, которым надо передать поклон, сообщал, что после курсов обещан ему отпуск, и подробно описывал, когда и какую получил военную форму. «Пожалуй, надо бы ему сообщить, что тут с отцом-то делают», — подумал Данило и уже решил: когда Олешка придет из школы, сразу надиктует ему письмо. Но опять же сразу и одумался: вдруг навредит парню? Вдруг и ему сделают остановку по службе? Там ведь хоть и морское дело, а свои Сопроновы тоже есть. Знамо, есть, где их сейчас нету…

Некуда сунуться, не с кем советоваться. Раньше хоть в церкву, к попу можно было сходить ежели что, либо в миру душу облегчить. Нынче церква под замком, стекла выбиты, а мир — что мир? Дожили до того, что стали друг дружку бояться, готовы и сами себя загрызть…

Данило хлопнул о колено старой облезшей пыжиковой шапкой. Некуда сходить, не с кем поговорить. К сыну Пашке, в Шибаниху? К свату Ивану Никитичу? Так у них на уме то же самое. Прозоров был голова умная, нонь неизвестно где. Лузин Степан… Постой-ко, а Шустов-то? Как он на чистке-то… Сам на себя заявку. Я, грит, не подхожу вам и прошу вычистить добровольно. Не каждый и может так-то…

И Данило Пачин, не мешкая, отправился к Шустову. На что он надеялся? Александр Леонтьевич хоть и справный хозяин — скотину держит, ульев пчелиных с полдюжины, но шесть сотен взаймы тоже не даст. У него и суммы такой нет. Семейство мал мала меньше, да и самого того и гляди прижмут. «А вот пускай выдает мне маслоартельный пай! — вдруг осенило Данила Пачина. — Пускай воротит! У меня там больше двухсот рублей. Дома бы наскребли сколько-нибудь да к свату Ивану съездить, подзанять. Остальное либо у того же Шустова, либо у шибановского приказчика Володи Зырина…»