Страница 10 из 37
— Моральные качества развиваются в повседневной работе, в упорной борьбе за свои убеждения и идеалы. Строитель коммунизма — это высокообразованный, целеустремлённый человек. Может быть, я повторяюсь, но мы иногда склонны забывать простейшие истины, и не худо почаще их выслушивать. Вам, друзья, нужно готовить себя к большой, яркой жизни. А для этого наряду с работой надо учиться, знать литературу, музыку, живопись…
— А когда же технику изучать, товарищ Ларин? — перебил Щербань. — Этим цыплятам не до литературы сейчас, — он кивнул головой на молодых моряков. — Шлюпку — и ту спустить не сумели толком…
— Капитан уже подписал приказ о технической учёбе, — сухо сказал Ларин. — А насчёт цыплят… Вы ведь тоже не сразу, наверное, стали петухом? Или не так?
Лёгкий смешок прошёл по рядам.
— Я повторяю, товарищи, — повысил голос Ларин. — На траулере каждый моряк в то же время и рыбак. На каждого ложится двойная нагрузка. Так что втягивайтесь в работу, не давайте покоя вашим шефам — старым морякам, изучайте технику, не ожидая толчков и тем более приказов. Если окажетесь в затруднительном положении, буду рад помочь вам советом. Конечно, технику вы должны знать в совершенстве. Каждый по своей специальности. Иначе у нас с вами работа не пойдёт. Но это не значит, что не надо интересоваться литературой, политикой, искусством. Мы как-нибудь ещё вернёмся к этому вопросу. Завтра начнётся техминимум по морскому рыболовству. Занятия обязательны для всех. Будем считать, что знакомство наше состоялось. А сейчас вы свободны, товарищи.
Едва успел выйти начальник экспедиции, как матросы повскакивали с мест и, перебивая друг друга, заговорили все сразу.
— Тише, товарищи, тише! Вы же не школьники, а моряки. — Вершинин поднял руку. — Надо по одному, а то не успеем договориться.
— О чём ещё договариваться? — недовольно спросил Новиков. Он сидел, развалясь на стуле, широко расставив ноги в ярко-жёлтых туфлях на толстой подошве.
— Не спеши, Новиков. Сейчас всё объясню. Газеты вы читаете и знаете, что в стране повсюду идет соревнование за звание коммунистических коллективов. Идея этого соревнования сформулирована сжато и ясно: жить и трудиться по-коммунистически. Это значит — работать с выдумкой, творчески, быть примером в быту, понимать музыку и живопись, заниматься спортом, постоянно учиться, отвечать за поступки товарища так же, как и за свои, быть верным моряцкой традиции — один за всех, все за одного…
— Это было бы здорово…
— Погоди, Соболев. — Вперёд вышел Щербань и окинул сидящих взглядом цыганских, с тёмной поволокой глаз. — По-моему, разбрасываться нам незачем, — сказал он. — Ты, Вершинин, знаешь, в какой век мы живём?
— Продолжай, — коротко бросил Вершинин. — Узнаем…
— Мы живём в век космоса, в эпоху великих научных открытий. Вы думаете, у инженеров, создавших искусственные спутники Земли, первый лунник, космическую станцию, есть время читать романы? Да зачем им литература, живопись, когда дело, которым они заняты, увлекательнее всех Шекспиров мира. Вот спорт — это я ещё понимаю. Соболев здорово боксирует. Это может пригодиться. Танцевать — тоже хорошо. Но мы — люди атомного века, и всякие там стихи, романсы, картины — не для нас. Пусть этим занимаются слезливые дамы. Я, например, знаю все современные типы двигателей. Я…
Саша в упор смотрела на Щербаня. Он стоял перед моряками горбоносый, с кокетливыми бакенбардами, весь какой-то диковатый. «Красивый», — подумала Саша. Он знал, что красив, и подчёркивал это всем своим поведением. «Смотрите, — будто говорили его глаза и жесты, — вот я весь перед вами — новый человек атомной эпохи». Он бросал слова небрежно — хотите, мол, слушайте, хотите нет, голосом насмешливым, временами едким; от этого сказанное казалось более убедительным, легче покоряло. А Сашу его слова будто били чем-то тупым по голове. Её пугала автоматизированная жизнь, которую с железной логикой рисовал Щербань, жизнь, в которой всю работу возьмут на себя автоматы. Всё, что было ей дорого, оказывалось ненужным: и музыка, которой она упивалась, и стихи Пушкина, которыми зачитывалась, и мягкие грустные пейзажи Левитана, перед которыми могла часами выстаивать. Но так ли, так ли это?
— По-вашему, — спросила она, — и Пушкин, и Блок, и Чайковский устарели, они больше не нужны?
— Видите, — прищурил глаза Щербань, — романы и романсы в наши дни нужны молоденьким девушкам, потому что им недоступна романтика машин.
— Выходит, совместить искусство и романтику машин невозможно? — поднялся Вершинин. — Знаете, Щербань, когда вы усиленно подчеркиваете, что нам нужны технически грамотные и образованные специалисты, я согласен. Это необходимо. Но вы неправы, когда, рассматривая советского человека только с узко понимаемых интересов дела, пытаетесь ограничить его духовный мир научно-техническими знаниями…
Но Щербаня нелегко было сбить.
— Кто полезнее в нашем обществе: певичка со своим тра-ля-ля или же деловой, технически грамотный человек, инженер? Совершенно ясно, что последний.
— О каком обществе вы ведёте речь, товарищ Щербань? — удивился Вершинин. — Но дело не только в этом. Как вы доказываете свои положения? «По-моему, совершенно ясно». И вы считаете, что это уже убедительно? А вот мне хочется спросить: почему это вам так ясно?
Новиков зевнул. Ну и сухарь этот Вершинин! Зачем осложнять жизнь?
— Конечно, ясно, как дважды два, — сказал он. — Без искусства можно прожить, а без хлеба, одежды, жилища — не проживёшь. И хватит об этом. У нас корабль, а не английский парламент.
Моряки зашумели.
— Товарищи, разбираем принципиальный вопрос, — сказал Вершинин. — Вы, Николай Петрович, прославляя человека дела, забываете о главном: а зачем нам «дело» и зачем, для чего нам нужны «люди дела». Разве «дело» — цель человеческих стремлений? Разве нашим идеалом является осмеянный ещё Горьким «один из королей республики», который делал деньги, чтобы делать ими ещё деньги? На нашем знамени ясно написано: целью развития является человек. А «дело» — лишь средство и условия для всестороннего развития и расцвета человеческой личности.
Философия была любимым коньком Вершинина. «Я, кажется, дал ему отповедь», — не без гордости подумал он и поправил мягкие волосы.
— Товарищи, вам всё ясно?
Опять поднялся Щербань.
— Не всё ясно, Вершинин, — насмешливо сказал он. — Я в философии не силён и спорить с вами не хочу. И мы с вами не на занятии кружка политграмоты. Ясно одно: нельзя представить себе нашу жизнь без машин. Скоро межпланетные ракеты проложат пути к новым мирам. Вы знаете, сколько уже есть добровольцев, желающих полететь на Луну? Двадцать тысяч! И пятым в списке — я. — Лёгкое движение прошло в рядах. Кто-то присвистнул. — Вы думаете, — всё так же насмешливо продолжал Щербань, — в полёт возьмут человека, то и дело восклицающего: «Ах, поэзия, ах, музыка!»? На Луну полетит человек, владеющий современной машиной. А что вы знаете о современной машине? Ничего!
— Не боги горшки лепят, — бросил реплику Соболев.
— Правильно, но…
Саша чувствовала, что Щербань неправ, но не знала, как это доказать. Топтать в грязь всё дорогое и святое. Какое кощунство!
— Вы флюс, Щербань, — не выдержал Соболев.
— Что? — качнулся вперёд Щербань.
— Я говорю, флюс вы, однобокий человек, — спокойно повторил Соболев.
— А вы кто? — презрительно спросил Щербань. — Вы никто. Наверное, тоже стишки пописываете, а?
— За нас не беспокойтесь. И машины будем знать, и стихи будем читать…
— И музыку любить! — воскликнула Саша.
Какая-то сила вдруг подняла её со стула. С пылающим лицом она подошла к пианино и взяла аккорд. Пальцы легко и быстро заскользили по клавишам, и Саша запела: