Корректор жизни

Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" - просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!

Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.

Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары - я все это честно делал, но ничего не понимал - ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.

Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.

На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, - не помню. То есть вообще не помню - даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало - от своего брата, - да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было - только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.

По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института - уже как аспирант. Именно об этом периоде - конце семидесятых - я и буду вспоминать.

Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, - а там видно будет.

Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны - актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.

Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.

Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды - по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но - и это самое главное - смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.

В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".

Первый раз я попал в этот зал задолго до аспирантуры: старший брат привел меня на просмотр фильма "Андрей Рублев". В те далекие времена - конец шестидесятых, или начало семидесятых - при Институте еще не существовал, так называемый, "Зал трудного фильма", созданный и ведомый стараниями Жени Попова. (Через много лет мы с Женей сойдемся на почве любви к кинематографу. Он вовлечет меня в работу созданного им киноклуба "Синема". Потом, в результате интриг, при воспоминании о которых мне стыдно до сих пор, этим киноклубом начну заведовать я, потом создам Федерацию киноклубов и - пошло, поехало! - но это уже годы "перестройки", не к ночи будь помянута. С Женей мы расстались, причем не прав был я, а он был несправедливо мною обижен. С тех пор, каждое Прощеное Воскресение я вспоминаю о нем и говорю: "Прости меня, Женя Попов".) Так вот: тот памятный просмотр был организован комсомольской организацией института, а мой старший брат был комсоргом, поэтому блат мне был обеспечен. Фильм мне понравился, равно как и ощущения причастности к "избранным" и к "запретному".

Да, всякий, кто работал в ИПФ, помнит актовый зал. Только здесь мог собраться Институт целиком, и всех сотрудников можно было увидеть одновременно, здесь происходили словесные баталии, выплескивались на поверхность протуберанцы глубинных интриг и противоречий, протекавших в Институте...

С левой стороны фойе была дверь, ведущая в блок из нескольких комнат, относящихся к ВЦ (Вычислительному Центру). Как раз в тот период времени шла замена устаревшей БЭСМ на новые ЕС ЭВМ, отказ от АЛГОЛа и переход к ФОРТРАНУ, замена узкой бумажной ленты с результатами на широкие листы хорошей бумаги. В эти комнаты надо было обращаться для пробивки перфокарт, для получения консультаций в процессе отладки программ. Помнится, в этой связи популярной личностью среди множества самоучек, прибегающих к помощи ЭВМ, стал некто Коротков из института математики: он понимал смысл сообщений, которые выдавала ЭВМ и мог посоветовать, что делать дальше.

В глубине фойе имелся гардероб, который, между прочим, работал, и в нем были гардеробщицы, номерки - все, как полагается. За гардеробом - туалеты. Чистые.

В центре фойе начиналась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Слева от нее сидели вахтеры, которые на самом деле проверяли пропуска и, иногда, ловили опоздавших.

Молодые читатели могут спросить, что такое "ловить опоздавших"? Для новичков расскажу, а остальных потешу совместными воспоминаниями.

В те времена считалось, что трудовая дисциплина важна. Начальство полагало, что, если рабочий день начинается в 9 часов, а заканчивается в 1815, то приходить на работу надо не в 905, например, а не позже 900. Уходить раньше 1815, без уважительной причины, также было строго запрещено. Для борьбы с нарушителями время от времени устраивались облавы: рядом с вахтером выстраивались члены комиссии: представители дирекции, партбюро, комсомольской организации и профкома. Всех опоздавших записывали в специальный журнал, а потом использовали (или не использовали) эту провинность для обоснованного лишения каких-либо благ. Периоды либерализма сменялись периодами репрессий. Так, помнится, был период, когда взыскание можно было получить, даже если тебя просто замечал кто-нибудь из начальства в рабочее время где-нибудь за пределами института: на улице, на рынке, в магазине. Однажды, впрочем, и заместитель директора академик Гицу получил от не растерявшегося мэнээса "щелчок по носу". Дело было в том, что Гицу встретил этого парня среди бела дня аж на Старой Почте, и, злорадствуя, спросил: "А ты почему не на работе?" На что получил незамедлительный ответ: "А у нас, Дмитрий Васильевич, сейчас обеденный перерыв". Оба посмотрели на часы и убедились, что, действительно, уже пять минут второго, то есть обеденный перерыв начался целых пять минут назад, следовательно, на работе находиться не обязательно.