Страница 41 из 79
Мы уже знаем, что 1945 год принес новые попытки найти общий язык между эсэсовскими эмиссарами и военно-политическими деятелями США и Англии. Оговорюсь сразу: как американские, так и английские участники переговоров выступали далеко не единым фронтом и не всегда имели прикрытие «наверху». Ведь шел год Победы, и лидеры западных держав не хотели рисковать завоеванным единством антигитлеровской коалиции, их вовсе не прельщала рисуемая немецкой стороной перспектива немедля после столь близкой Победы вступать в новую «горячую войну» — на этот раз с Советским Союзом. Это, безусловно, не нашло бы поддержки у народов демократических стран, и Йозеф Геббельс был прав в своем письме к Гитлеру, которое я приводил выше, когда — с сожалением для себя — констатировал зависимость западных правительств от мнения избирателей.
Так случилось и с акцией обегруппенфюрера СС Карла Вольфа в Северной Италии. Там согласие между Вольфом, Даллесом и командующим союзными войсками в Италии фельдмаршалом Александером зашло достаточно далеко, чтобы в ночь на 17 апреля Вольф мог многое обещать Гитлеру. Но это согласие оказалось шатким, и от него Даллесу пришлось отказаться, когда в Москве узнали о нем и Сталин прямо поставил вопрос о судьбах великой коалиции. Сталин был необычайно резок в своих посланиях Рузвельту и Черчиллю. Например, Рузвельт, оправдываясь за начало переговоров с эмиссарами СС (а это прямо нарушало союзнические соглашения), 25 марта 1945 года писал Сталину: «…Как военный человек, вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом».
29 марта И.В.Сталин ответил:
«Я не только не против, а, наоборот, целиком стою за то, чтобы использовать случаи развала в немецких армиях и ускорить их капитуляцию на том или ином участке фронта, поощрять их в деле открытия фронта союзным войскам.
Но я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если эти переговоры не поведут к облегчению положения врага, если будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта, и прежде всего на советский фронт».
По поводу же аналогии с Кенигсбергом и Данцигом И.В. Сталин заметил:
«К сожалению, аналогия здесь не подходит. Немецкие войска под Данцигом или Кенигсбергом окружены. Если они сдадутся в плен, то они сделают это для того, чтобы спастись от истребления, но они не могут открыть фронт советским войскам, так как фронт ушел от них далеко на запад, на Одер. Совершенно другое положение у немецких войск в Италии. Они не окружены и им не угрожает истребление. Если немцы в Северной Италии, несмотря на это, все же добиваются переговоров, чтобы сдаться в плен и открыть фронт союзным войскам, то это значит, что у них имеются какие-то другие, более серьезные цели, касающиеся судьбы Германии».
Конечно, Сталин намеренно преувеличивал опасность раскола союзников. Но его можно понять — ему, Верховному главнокомандующему вооруженных сил, приложивших чудовищные, почти невероятные усилия и понесших такие потери, предлагали сравнение марша от Сталинграда до Восточной Пруссии с выглядевшей «прогулкой» кампанией англо-американских войск в Италии (последняя вообще капитулировала)! Сталин имел право на преувеличение, ибо он знал, что Запад не пойдет на раскол коалиции. Весной 1945 года западные союзники не могли пойти на это, единожды придя на континент. Но по своей сути последние месяцы военного года были омрачены тенью будущей «холодной войны» между Западом и Советским Союзом, которая в последующие годы разгорелась не хуже войны «горячей».
Так или иначе, президент США и премьер-министр Великобритании были вынуждены дезавуировать своих участников швейцарских переговоров: те получили указание прервать все контакты. Но это не означало, что немецкие участники сложили свое дипломатическое оружие. Шелленберг перенес усилия с итальянского плацдарма на иной, а именно — в Швецию, где уже с 1943 года сложились устойчивые контакты СС с английскими и американскими разведчиками, осуществлявшиеся при шведском посредничестве. Весной 1945 года переговоры шли через особого посредника — руководителя шведского отделения Международного Красного Креста графа Фольке Бернадотта. Последний акт этих переговоров состоялся 24 апреля.
…Еще 23-го Гиммлер узнал от Фегеляйна, что Гитлер решил остаться в Берлине. Гиммлер почувствовал себя новым хозяином рейха. Шелленберг торопил: он советовал Гиммлеру, чтобы тот попросил Бернадотта (тот «случайно» находился в Германии) лично отправиться к генералу Эйзенхауэру и от имени Гиммлера предложить ему капитуляцию Германии перед западными союзниками. Умный Бернадотт сразу сказал, что это нереально. Тогда Гиммлер избрал иной путь: он сам решился на встречу с графом. Она состоялась в Любеке 24 апреля. Разговор оказался долгим, Гиммлер упорствовал:
«Я готов безоговорочно капитулировать перед западными союзниками, чтобы уберечь возможно большую часть Германии от советского вторжения, а на восточном фронте вести бои до тех пор, пока там не произойдет встреча с западными войсками…»
Бернадотт не высказал особого восторга, однако заявил, что готов передать шведскому правительству это предложение Гиммлера, коли немцы капитулируют в Норвегии и Дании. Гиммлер на это согласился и написал короткое письмо шведскому министру иностранных дел Гюнтеру. 24-го Гюнтер проинформировал об этом послов США и Англии в Стокгольме.
Что же ответили в Лондоне и Вашингтоне?
Черчилль вспоминал, что узнал о предложении Гиммлера утром 25-го и немедля созвал военный кабинет. Своим коллегам премьер-министр сказал, что необходимо согласовать ответ с американцами, а затем — с Москвой. При этом он лукаво разъяснил: мол, о капитуляции надо говорить втроем, вместе с Москвой. Но в то же время у генерала Эйзенхауэра и фельдмаршала Александера (в Италии) нельзя отнимать права принимать частичные, местные капитуляции. Для этого не нужно тройственного согласия. Об этом он сообщил и в Вашингтон.
Затем состоялся странный телефонный разговор с Труменом:
«Трумен: Я думаю, что его (т. е. Гиммлера) надо заставить капитулировать перед всеми правительствами — русским, вашим и Соединенных Штатов. Я думаю, что мы можем обсуждать частичные капитуляции.
Черчилль: Нет, нет, нет. От такого человека, как Гиммлер, никакой частичной капитуляции. Гиммлер может говорить от имени немецкого государства, ежели подобное сегодня возможно. И поэтому мы думаем, что переговоры должны вестись со всеми тремя правительствами.
Трумен: Совершенно правильно. Это и мое мнение.
Черчилль: Разумеется, речь идет о частичной капитуляции на фронте, на гиммлеровском союзном фронте. И тамЭйзенхауэру оставляется право принимать капитуляции, тогда он (т. е. Гиммлер), пожалуй, захочет капитулировать.
Трумен: Да, конечно.
Черчилль: Вы это понимаете?
Трумен: Полностью. Коли он говорит от имени общегерманского правительства, то и капитуляция должна охватывать все и она должна совершаться перед всеми тремя правительствами».
Странный разговор! Трумен как бы не слышит или делает вид, что не слышит рассуждения своего собеседника о частичной капитуляции, о полномочиях Эйзенхауэра. И если премьер-министр довольно невежливо переспрашивает: «Вы это понимаете?», президент отвечает однозначно. Ведь он помнит недавнюю переписку со Сталиным по поводу Северной Италии. Поэтому хитрый маневр Черчилля пришлось отвергнуть. Оба западных лидера сообщили Сталину о предложении Гиммлера и о своем отрицательном к нему отношении. Сталин, разумеется, поддержал своих коллег. Трумен дал указание послу в Швеции передать совместный отказ, и 27 апреля Шелленберг узнал об этом от Бернадотта, узнал от Шелленберга об отказе и сам Гиммлер. Об этом сообщили по радио. Интрига окончилась.