Инспектор милиции

— Нет. Сказала, сама еще придет.

— А какого характера жалоба?

— Насчет бычка…

В трубке смешок и замешательство. Потом:

— Вы сами разберетесь. Баба настырная. С ней по­серьезней.

— Спасибо.

Через пять минут Ксения Филипповна заглянула ко мне.

— Будут спрашивать, я пошла до почты. Сашка, вну­чек, школу закончил. Надо поздравить.

— Конечно, Ксения Филипповна. Скажу.

Я видел, как она спустилась с крыльца и пошла на больных ногах через дорогу. И понял, почему насчет Ле­дешко она звонила: ей было трудно лишний раз выби­раться из своей комнаты.

Трудно. Но не для внука.

…Вернулась она скоро. Я, заперев свою комнату, вы­шел на улицу. Закатил в тень старой груши свой новень­кий «Урал», еще с заводскими пупырышками на шинах, и медленно направился к магазину.

Сычов с приятелем сидели на корточках по обе сторо­ны входа в тир. Над ними вился сизый дымок местного самосада, духовитого, пахнущего сеном.

Вообще мне было странно, что многие бахмачеевцы курили самосад. Даже некоторые молодые ребята пред­почитали его папиросам и сигаретам.

Сычов напряженно ждал, поздороваюсь я с ним или нет. Я поздоровался. Он медленно поднялся с корточек и протянул руку.

— Осваиваешься, младший лейтенант?

— Знакомлюсь,— ответил я.

— Ну и как, власть? — расплылся в улыбке парень в майке, тоже суя мне руку лопаточкой.

— Нормально.— Пришлось поздороваться и с ним.

Им хотелось поговорить. Но я проследовал дальше.

Станица раскинулась на двугорбом холме. Она каза­лась островком среди безбрежных серебряных волн сте­пи. Аккуратные белые хатки утопали в сумбурной зелени слив, жердел, вишен. Странные деревья — перекручен­ные стволы, изогнутые во все стороны ветки. В палисад­никах, кое-где оперенных тополями, таилась прохлада. Но и туда, в уютную тень, проникал ветер, непрерывно сквозивший по станице. Теплый, сухой июньский ветер, настоенный на полыни, несущий пыль, пыль и пыль, от которой некуда укрыться.

В магазине тускло светила лампочка и стоял аромат хозяйственного мыла, керосина, дешевого одеколона и железа. Здесь торговали всем сразу — и хлебом, и га­лантереей, и книгами, и гвоздями, и даже мебелью.

Продавщица Клава, сухопарая, лет тридцати пяти, с большим ртом и глубокими, как у мужчины, складками возле уголков губ, болтала с двумя девушками. Увидев меня, она приветливо улыбнулась.

Девушки притихли. Стрельнули в меня любопытными

взглядами.

Одну из них я знал. Вернее, сразу заприметил из мое­го окна. Она работала в клубе. В библиотеке. Стройнень­кая. Ладненькая. Беленькая. Теперь я впервые видел ее так близко. Бог ты мой, и бывают же такие синие глаза! Васильки во ржи…

Клава продолжала говорить. И беленькую называла Ларисой.

В магазин ворвался мальчишка лет двенадцати. Он положил на прилавок несколько монет.

— Чего тебе? — бросила продавщица, мельком взглянув на меня.

— Три пачки «Памира».

— Не дорос еще.

— Не мне. Батьке…

— Пусть батька и придет.

Парнишка стушевался. Собрал гривенники и, расте­рянно озираясь, вышел на улицу.

Я рассматривал допотопный трехдверный шифоньер, большой и пыльный, загородивший окна магазина.

— Берите, младший лейтенант. Недорого возьму,— сказала Лохова.

— Пока не требуется,— спокойно ответил я.

— Кур можно держать,— не унималась Клава.— На худой конец — мотоцикл…

Девушки прыснули. Я не знал, что ответить. Похло­пал по дверце шкафа и сказал:

— Сколько дерева извели…

— Всю зиму можно топить! — вздохнула Лохова.— Завозят к нам то, что в городе не берут. Разве колхозни­ки хуже городских? Им даже лучшее полагается за хле­бушек…

Девушки вышли, и мы остались с продавщицей одни.

— Правильно вы говорите,— подтвердил я.

— А то! — обрадовалась Клава.— Вон, люди недо­вольны, думают, я товары сама выбираю…

— Неправда, люди вами довольны, товарищ Лохо­ва,— улыбнулся я.— Всем довольны. Но есть одна загвоздочка…

— Что еще? — насторожилась Клава.

— Вы, я вижу, женщина работящая. А муж ваш… Лицо у Клавы стало суровое. Значит, не. только я го­ворю ей об этом.

— А что муж? — вспыхнула она.— Что вам мой Ти­хон сделал плохого?

— Ничего плохого,— сказал я как можно миролюби­вее.— Только ведь у нас все работают. В колхозе рук не хватает.

— У вас есть жена?

— Нет, не обзавелся еще.

— Тогда другое дело,— усмехнулась она, как бы го­воря, что я ее не пойму.— Может быть, он больше меня вкалывает.

— Это где же?

— Дома, вот где! И обед приготовит, и детей накормит, а у нас их трое. Приду с работы, руки отваливаются, а он на стол соберет, поухаживает.

— Несерьезно вы говорите, товарищ Лохова. Это не дело для мужчины.

— Почему же не дело? Вон жена Павла Кузьмича, парторга, кровь с молоком, а дома сидит. Павел Кузьмич мало что на работе мотается, еще и за коровой приглянет и хату сам побелит. А поглядишь — в чем только душа держится?

— Одно дело — помогать жене по хозяйству, а дру­гое— только этим заниматься. У нас по закону все муж­чины должны работать.

— У нас по закону равноправие,— отпарировала Клава.— Чи мужик деньги в дом несет, чи баба, не важ­но, стало быть.

— Нет, важно.

— Так что, товарищ участковый, прикажете тогда мне работу бросать? Я несогласная. Работа моя мне нравится, сами говорили, люди довольны. А какую поль­зу в колхозе мой Тихон принесет, еще по воде вилами писано. Уж лучше пускай дома сидит. Моей зарплаты нам хватает. И мужик он, вдобавок, такой, каждой бабе пожелаю.

Я не знал, что ей возразить. Хорошо, в это время за­шла за покупками какая-то бабка.

— И нечего записывать его в тунеядцы,— закончила Клава.

— Нассонову я тоже об этом сказала. И всем скажу…

Я поспешил на улицу.

— Зеленый…— проскрипела мне вслед старуха. Я это услышал и выругался про себя. А та добавила: — Но симпатичный.

Тоже ни к чему, раз речь идет об официальном лице.

Я пошел к сельисполкому, размышляя о словах Лохо­вой. Действительно, придраться к ней было трудно. Рас­суждала она логично. Как поступать в таких случаях? Не знаю. Но поговорить с Тихоном надо. Только с умом. Чтобы не растеряться, как вот только что в магазине. Хо­рошо, что девушки не присутствовали при нашем разго­воре.

Я оглянулся. Лариса стояла около клуба и с откро­венным любопытством смотрела в мою сторону, козырь­ком приложив руку ко лбу.

Интересно, Ксения Филипповна видела, что я был у Клавы? Только бы не стала расспрашивать.

…Не успел я пережить свою неудачу, как ко мне в ка­бинет зашла решительного вида старуха и без приглаше­ния прочно устроилась на стуле.

— Здрасьте, товарищ начальник. Слава богу, вы тепе­рича тут порядок наведете. Нет на них управы! — погро­зила она куда-то пухлым кулачком. Потом развернула чистенький, беленький платочек и положила на стол по­тертый на сгибах лист.

Документ удостоверял: колхоз заключил настоящий договор с Ледешко А. С. о том, что принадлежащий ей бугай симментальской породы, по кличке Выстрел, нахо­дится в колхозном стаде для производства племенного молодняка, за что Ледешко А. С. положена плата…

Значит, это о ней говорила мне Ксения Филипповна.

Я внимательно слушал моего первого жалобщика.

— Видите, мы не какие-нибудь сбоку припека, а го­сударственно оформлены,— сказала она.

— Ну, а жалоба-то у вас какая?

— Я уже тут, в этим кабинете, столько бумаги изве­ла— пропасть. Ничего, вы разберетесь как следовает. А то кое-кому Крайнихино вино голову затуманило…

— Товарищ Ледешко,— строго сказал я,— изложите суть дела.

— Наизлагалась во! — провела она ребром ладони по своему горлу.— Крайнихина Бабочка — корова рази? Тьфу, а не корова! Ни молока, ни мяса…

— Кто такая Крайниха и какие претензии вы к ней имеете?

— Суседка моя, Крайнова. Завидно небось, что мой Выстрел в стаде законно, а ее коровешка без всякого права. Покалечила она моего бугая.