Дьявольские повести

Так вот, одним из таких наиболее врезавшихся мне в память окон (сейчас вы поймете — почему) оказалось окно на улице города Т., через который мы проезжали той ночью. Оно светилось через три дома — как видите, мои воспоминания достаточно отчетливы — от гостиницы, где мы сменили лошадей, но рассматривать его мне довелось дольше чем обычно. Одно колесо у нашего дилижанса вышло из строя, и пришлось послать за тележником, который давно уже почивал. А поднять с постели тележника в уснувшем провинциальном городе, чтобы заставить его явиться и подтянуть гайку дилижанса, у которого на этой линии нет конкурента, — дело отнюдь не пустячное и минутное. Ведь если тележник спал в своей постели так же крепко, как седоки в нашем дилижансе, разбудить его было очень не просто. За перегородкой купе я слышал храп моих попутчиков в общем отделении, и ни один из пассажиров империала, которые, как известно, маниакально стремятся слезать вниз при малейшей остановке, затем, вероятно (поскольку тщеславие гнездится во Франции повсюду — даже на империале), чтобы показать, с какой легкостью они вскарабкиваются обратно, — ни один пассажир не спустился с империала на землю. Правда, гостиница, перед которой мы стояли, была закрыта. Ужин там не подавали. Кстати, мы поужинали на предыдущей остановке. Гостиница клевала носом, как и мы. В ней не заметно было никаких признаков жизни. Ни один звук не нарушал глубокой тишины, если не считать Монотонного и усталого шарканья метлы (в мужских или женских руках — неизвестно: было слишком темно, чтобы разбираться в этом), подметавшей просторный двор немой гостиницы, ворота которой обычно оставались распахнуты. В этом медленном шарканье метлы по камням тоже было нечто сонное или, по меньшей мере, явственно чувствовалось желание уснуть. Фасад гостиницы был темен, как и прочие дома на улице, где свет виднелся лишь в одном окне, том самом, что я унес в своей памяти и доныне храню в ней. Дом, о котором нельзя даже сказать, что там горел свет — настолько слабо лучи его процеживались через двойной пунцовый занавес, пока таинственным образом пронизывали толщу последнего, представлял собой обширное здание всего в два этажа, но зато расположенное на высоком месте.

— Странно! — заметил виконт де Брассар, словно рассуждая сам с собой. — Можно подумать, что это тот же занавес.

Я повернулся к нему, словно надеялся разглядеть его в темноте нашего купе, но тут как назло погас фонарь на козлах, освещавший лошадей и дорогу. Я думал, что виконт спит, но он не спал и был, как я, поражен видом этого окна; однако в отличие от меня он-то знал, что его поразило.

Тон, которым он заговорил об этом — в сущности, пустяковом — предмете, так решительно отличался от обычного тона моего знакомца и так меня изумил, что, обуреваемый желанием утолить внезапное любопытство и увидеть лицо де Брассара, я чиркнул спичкой, словно мне вздумалось раскурить сигару. Голубоватая вспышка пронзила мрак.

Де Брассар был бледен — не как мертвец, а как сама Смерть.

Почему он побледнел? Странный вид окна, замечание и внезапная бледность человека, который обычно бледнел очень редко, поскольку был сангвиник и волнение выражалось у него в том, что он багровел по самое темя, дрожь — я ее почувствовал, — пробежавшая по его мощному бицепсу, прижатому к моему плечу в тесноте дилижанса, — все это произвело на меня впечатление чего-то тайного, что я, охотник до любопытных историй, сумею, может быть, выведать, если с умом возьмусь за дело.

— Выходит, вы тоже смотрите на это окно, капитан, и, кажется, даже узнали его? — осведомился я непринужденным тоном, который как бы свидетельствует о незаинтересованности в ответе, а на самом деле служит лицемерной маской любопытства.

— Еще бы мне не узнать его, черт возьми! — отозвался он своим обычным звучным голосом, четко произнося слова.

Спокойствие уже вернулось к этому денди, самому последовательному и величественному из всех денди, которые — вам это известно! — презирают всякое волнение как чувство низшего порядка и, в отличие от дурня Гете, не считают, что удивление — достойное состояние человеческого разума.

— Я не часто проезжаю здесь, — невозмутимо продолжал виконт де Брассар, — и даже избегаю этого. Однако существуют вещи, которые не забываются. Их немного, но они есть. Я знал три: первый мундир, который ты надел; первый бой, в котором участвовал; первая женщина, которой обладал. Так вот, для меня это окно — четвертое, чего я не в силах забыть.

Он замолчал и опустил стекло. Не для того ли, чтобы лучше видеть окно, о котором говорил?.. Почтальон, ушедший за тележником, все не возвращался. Сменные лошади тоже запаздывали: их еще не привели с почты. Те же, что нас привезли, вконец измученные, нераспряженные, оцепенели от усталости, спрятали головы между ногами и даже не били нетерпеливыми копытами по молчаливой мостовой в чаянии близкой конюшни. Наш сонный дилижанс походил на зачарованную карету, окаменевшую по манию волшебной палочки феи на какой-то прогалине в лесу Спящей красавицы.

— Как бы то ни было, — сказал я, — для человека с воображением у этого окна есть свое лицо.

— Не знаю, какое у него лицо для вас, — отозвался виконт де Брассар, — зато знаю, какое — для меня. Это окно первой комнаты, которую я занимал в первом своем гарнизоне. Я мечтал в ней — о черт, тому уже тридцать пять лет! — за этим занавесом, который, насколько могу судить, ничуть не изменился за такой огромный срок и освещен теперь так же, как в те поры, когда…

Он вновь замолчал, не желая, видимо, довершать свою мысль, но мне очень хотелось ее прочесть.

— Когда вы младшим лейтенантом учили тактику, капитан, посвящая ей первые бессонные ночи.

— Вы делаете мне слишком много чести, — возразил он. — Я в самом деле был тогда младшим лейтенантом, однако ночи проводил не за тактикой, и если лампа у меня горела в неположенные часы, как выражаются добропорядочные люди, то не затем, чтобы я мог читать маршала Саксонского.[22]

— Но быть может, затем, чтобы подражать ему, — быстро, как ракетка, отпарировал я.

Он послал мой волан обратно.

— Ну, тогда я еще не подражал маршалу Саксонскому в том, что вы имеете в виду. Это пришло значительно позднее. В ту же пору я был всего лишь мальчишкой, младшим лейтенантом, правда в мундире с иголочки, но страшно неуклюжим и робким с женщинами, хотя они не хотели в это верить, вероятно из-за моей чертовой физиономии. Я никогда не умел пользоваться преимуществами, которые давала мне у них моя робость. К тому же в те прекрасные дни мне было всего семнадцать. Я только что выпустился из военной школы. Мы ведь выходили из нее в возрасте, в котором вы туда поступаете, потому что продержись император, этот великий расточитель человеческих жизней, чуть подольше — он кончил бы набором в армию двенадцатилетних рекрутов, подобно тому как азиатские султаны заводят себе девятилетних одалисок.

«Если он примется рассуждать об императоре и одалисках, — подумалось мне, — я ничего не узнаю».

— И все же, виконт, — возразил я, — бьюсь об заклад, что вы не сохранили бы доныне воспоминания об окне, что горит вон там, вверху, если бы за его занавесом не таилась для вас женщина.

— И вы не проиграете пари, сударь, — с серьезным видом подтвердил он.

— Ах, черт возьми, — продолжал я, — да я в этом и не сомневаюсь! Для такого человека, как вы, сделать столь живым и священным воспоминание об окне дома, которое вы видите сегодня ночью освещенным на прежний манер в провинциальном городишке, куда вы после первого гарнизона не заезжали и десяти раз, может значить лишь одно из двух — либо вы выдержали здесь осаду, либо штурмом овладели женщиной.

— Тем не менее я не выдерживал здесь осаду — по крайней мере в военном смысле слова, — ответил он все так же серьезно, но серьезность нередко маскировала у него шутку. — И с другой стороны, можно ли говорить об осаде, когда сдача наступает так быстро? А что касается женщины, взятой штурмом или без такового, я вам уже доложил: в то время я был на это совершенно не способен. Поэтому взята здесь была не женщина, а я сам.

22

Граф Мориц Саксонский (1696–1750), незаконный сын короля польского и курфюрста саксонского Августа II, выдающийся полководец, маршал Франции, автор трактата «Мои мечтания, или Записки о военном искусстве», выдержавшего множество изданий и служившего в XVIII в. основой для изучения военного дела. Известен также своими галантными похождениями.