Византийская тьма

Денис внезапно понял, что это же его Фоти, Фотиния из Амастриды Пафлагонской! Каким-то непостижимым образом она здесь впаяна, вмурована в стеклянный куб… У Дениса похолодели ноги.

— Что? — стал ликовать возвратившийся Сикидит. — Любуешься? Да, да, это твоя девка. Та самая, за которой ты тут шныряешь… Это я ее тут запаял в стекло. Ну как? Да не расстраивайся, она не мертвая, она жива-живехонька. Присмотрись получше — дышит!

Сикидит, словно чудовищная стряпуха, звенел чародейской посудой, что-то вдребезги разбил, чертыхался. Намешал в колбе снадобья, велел Денису выпить. Тот пытался его укусить.

— Ах ты, гад! — рассвирепел чародей. — Да я тебя… Да ты у меня… Твоя эта Фотиния тоже тут кобенилась, разыгрывала невинность. Вот пусть поживет теперь в стекляшке! Я хочу теперь ее отправить туда, в твой век. — Чародей указал пальцем в потолок, как таким же образом выражал эту мысль и Денис. — Там как раз имеется ее двойник или, как это правильнее говорить, — двойница? Вот пусть и поразбираются, кто кого отражает, кто есть кто… Хе-хе-хе!

Кто-то тут вошел, покашливал, шмыгал подошвами о пол. Сикидит, на всякий случай, — спрятался за спинку кресла, к которому был привязан Денис.

— Это ты, что ли, Фармацевт? — спросил он глухо. — Что ты там шмыгаешь?

— Я, я, могущественнейший, я, — отозваяся врач. — Вот насморк приобрел, таскаясь за вашим этим Дионисием.

Да, это был его маленький коллега, его Фармацевт, которого Денис — увы! — считал своим защитником, в мухоморчатом халатике и в шляпке тимпанчиком. Он сообщил Сикидиту, что повстречал старосту партии венетов и тот велел передать, что их политическое выступление назначено на завтра.

— На завтра! — всполошился чародей. — А у меня ничего не готово, ни хлопушки, ни петарды, ни поджигалки! Провозился с этой пафлагонской куклой… Надо мне сбегать туда, к венетам!

Он сдернул с вешалки кожаный дождевик с капюшоном, потому что на улице заходили тучи. Один сапог нашелся сразу, другой, кряхтя и жалуясь на возраст, почтенный хозяин искал под диванами. Ворчал, что слуг завести не может, все ненадежны, последнего слугу пришлось замуровать в кирпич, излишне был любопытен…

— Ты уходишь? — заныл Фармацевт. — А меня с ним оставляешь? Давай его лучше ликвидируем.

— Да как ты его ликвидируешь, когда он снадобье принять отказывается? — Чародей ткнул в Дениса волшебным жезлом. — Кроме того, он мне слишком дорого стоил, а я хочу еще на нем подзаработать. Ладно, не расстраивайся, я его усыплю лучами, только ты отсюда выйди. Ты у меня квелый, в прошлый раз попал под излучение — проспал трое суток, жена раз десять за тобой прибегала.

— Жена? — мысли у Дениса уже путались. — У этого гаденыша есть, оказывается, жена? Да, да, как же я забыл, у него есть еще два обожаемых детеныша… Кстати, как он меняется, словно хамелеон, этот Фармацевт, то был весь седой, теперь лиловый.

Воля его к сопротивлению уступала натиску колдовства, непреодолимая сонливость сковала и движение и мозг.

Голос Сикидита из гнусавого и шамкающего вдруг сделался звонким и грудным, как у какой-нибудь ангелицы. «Ай праксеис су, кай пулосеис фе эн те кардиа су…» — «В делах твоих и словах да будет послушание сердца твоего…»

Последнее, что он чувствовал, прежде чем заснуть, как старец и Фармацевт, отвязав его от кресла, куда-то волочили, натужно охая. Чародей не переставал подсчитывать на ходу:

— Так, во сколько нам обошелся этот державный Мануил? Центнер серебра? А зато, когда я выкупал сего вот тавроскифского мерзавца, адмирал Контостефан сказал, что за эти деньги полфлота можно было бы купить, не только какого-то сопливого иновременца! — он поцокал языком. — А сколько, ты думаешь, нам содрать за твою Маруху и ее крокодила Райнера?

И голос невидимый смутно говорил, словно бы вещал радиоприемник:

«И увидишь сидящего во облачении и осыпанного жемчугом и бисером князя мира сего… И небо увидишь, украшенное звездами и планетами и солнцем и месяцем. И землю нашу узришь, всю во злаках, и травах, и деревьях, и море, и льды, и величайшие горы… Но дивнее всяческих чудес человек, ума лишишься от удивления, откуда в таком малом теле столь высокая мысль, способная обойти всю землю и выше небес взойти и паче всех времен!» — И паче всех времен!

И Денис сквозь сон пудовый подумал, что это, может быть, его земляк говорит, именуемый Даниил Заточник, или его кто-то громко читает, и притом как раз в этом 1180 году.

Он не понял, не почувствовал, сколько он спал, но в какой-то миг понял, что уже не спит. С трудом поднял веки, будто залепленные бетоном. В глазах забрезжил смутный свет, пальцы же никак не шевелились, не сгибались и колени. И он понял, что, подобно несчастной Фоти, он весь залит стеклом, весь внутри стеклянного куба.

И снова, в который уже раз, ужас сковал его пуще, чем мистическое стекло, и он некоторое время снова будто бы спал.

А когда снова очнулся, понял, что в эргастирии есть люди. Это был все тот же бывший его доверенный Фармацевт все в том же тимпанчике, он с кем-то оживленно разговаривал, показывал сокровища своей коллекции трав и снадобий.

И Денису это сделалось так любопытно, что он собрал все усилия и глаза его раскрылись во всю ширь. Он увидел, что в эргастирии стоит уже знакомая ему Птера, она же дворцовый евнух Птеригионит, в балахоне и чепце с претензиями.

— Вот это трава аконит, — наставлял сосредоточенный Фармацевт. — В природе это безобидный цветочек такой, лютик голубой. В нашем же сугубом деле достаточно пол-унции на человека, на вашего здоровяка Райнера даже. Что касается кесариссы — она же женщина, — на нее хватит вот этой дозы, здесь четверть унции. Сначала жертва чувствует только мурашки в ногах, никакого не может быть подозрения. Потом внезапные судороги, и через четверть часа полный паралич. Спасти не удается…

Птера кланялась и передавала Фармацевту туго набитый кошелечек, в котором Денис узнал один из кошельков Ферруччи, им же, Денисом, сегодня утром переданный этой ядовитой Птере! И факт этот столь потряс Дениса, что он сам задрожал в гневных судорогах. Стекло не давало ему ни малейшего простора, но еще одно усилие, еще одно, среда поддается — и вдруг свобода!

Стекло рассыпалось на мелкие куски, а Денис даже не упал, пошатнулся, но твердо встал на ноги. На полу осколки мистического стекла быстро таяли или испарялись, и через минуту пол был чист.

А отравители, услышав звон стекла, сначала замерли испуганно, затем без оглядки кинулись в разные стороны.

Денис одним прыжком настиг убегающего, как крыса, Фармацевта.

— А, предатель, ты еще и отравитель!

Тот пал на колени, растерял свои босоножки, пытался целовать ноги Дениса, молил о пощаде, напоминал, что у него ведь малолетние фармацевтики.

Денис выпустил шиворот Фармацевта, потому что оглянулся, ища, куда скрылась пресловутая Птера. И в этот момент шестое чувство опасности заставило его не оборачиваясь отклониться. Мимо его головы пронесся горшок с огневым раствором и угодил в тот стеклянный куб, где была заключена Фоти. Стекло зазвенело, словно ручей, потекло потоком брызг, а синее пламя загудело, распространяясь.

— Аяй-вай! — буквально завизжал Фармацевт, увидев, что снаряд его не попал в цель. — Что мне делать, милостивые боги!

И проворно уполз, действительно как крыса, под шкаф с ретортами. Тут уж борьба пошла не на жизнь, а на смерть. Денис не помня себя схватил один из мраморных табуретов и, вытащив беднягу Фармацевта, пришпилил им его, потом ударил еще и еще, ожесточаясь.

Женский крик вернул его к действительности. Неподалеку стояла Фоти, держалась за щеки. Синий огонь на полу эргастирия быстро угасал, опадал, истребив все волшебное стекло, рассыпавшееся по поверхности пола. Денис взглянул вниз. Несчастный Фармацевт лежал раскорякой в позе краба. Седенькая головка его, когда-то принятая Денисом за голову мальчишки, была расколота, как арбуз, расплющена. Кровь и мозги вытекали вперемешку. — Боже! — ужаснулся Денис. — Убил человека!