Страница 39 из 48
24
В воздухе витал легкий аромат кофе, щекотал обоняние, дразнил нюх. На солнечно — золотом, медового цвета столе, на благородном дереве, в живописном беспорядке на тарелочках нежились лакомства.
Втекал через открытое окно воздух, колыхал нежнейшее кружево занавесей. То замирал, то вздыхал, прижимаясь к уставшим от зноя людским телам. Нес далекие голоса, шорох взбудораженной листвы, крики чаек.
Чудилось в вольном его разгуле нечто, как обещание близкой быстрой грозы, скорого ливня, недолгого ненастья.
Да и просила душа — бури, вихря, молний и грома, упоения единением со стихией!
Вымыть бы всю грязь из души! Выплеснуть вон, забыть обо всем, что накопилось неприятного, давящего, душащего, чуждого. Стоять бы под упругими потоками, промокая насквозь. До озноба впитывая, до бодреньких мурашек по коже, аромат озона, смешавшийся с буйством хищно — ласковой, неистово — живой воды!
Хотелось…. Бежать, сломя голову, не разбирая дороги, как носился по юности, пугая молоденьких девушек необузданностью своей — дикой, шальной. И что б влага капала с волос на нос. И не солью пахла — свежестью мира, свежестью радости, бодрящей терпкостью счастья.
А вместо этого — сдерживать себя. Улыбаться кончиками губ, устало разглядывая синь за окном, в которой плыли мягкие, словно подушки, пухлобокие облака.
Рядом, удобно устроившись на диванчике сидел Вероэс. Пил терпкий ароматный кофе, уминал сладости. И, несмотря на возраст, отпечатавшийся на лице, на сеточку морщин, казался молодым, бесшабашным и озорным. Била ключом в нем жизнь. В зеленых глазах плескалась бездна.
Иногда встречался взгляд взгляда, и прошивало сознание током, то обволакивало теплом. И было так хорошо и покойно. Отдыхал, впитывая и взгляды эти и тепло клонившегося к исходу дня.
И не было, зависти, злости, негодования, ненависти. Словно вернулось былое — славное, светлое. Словно никогда не лежал в руинах дом, и не было бунта. Да и Эрмэ тоже не было. А была спокойная, наполненная смыслом и радостью жизнь.
И только оборвать мечты и грезы, понимая, что не подменят они правды. Все равно не подменят, как бы ни просила того душа.
— Не узнаю я тебя, — сладок голос Вероэса. Так и жди какого-нибудь подвоха. — Мирный, спокойный и на тебе!!! Чем ты Ордо довел, что он за оружие, как безумный схватился?
Только развести руками в ответ, улыбнуться славненько.
— Сам понять не могу, что ему не понравилось. Нервы, наверное, расшалились.
— Ты прикидываться белым и пушистым брось! Меня провести не удастся. Эх, знал бы я, что на тебя так ледяные ванны подействуют, сам бы в Файми запер. Лет этак на тридцать пораньше, чем Корхиде идея пришла!
— Ты знаешь, где я был?
— Скажи спасибо, что узнал. Вода камень точит. А мне на мозги Аторису полгода капать пришлось, уговаривая, что б тебя выпустили.
— Я, вроде ему ничего плохого не делал. Отчего так долго-то?
— Это ты не ко мне. Это к нему. Ну, может быть, к генералу. Энкеле-то ты так отделал, что он едва жив остался. На девушек, правда, больше не глядит. Да и на мальчиков не заглядывается, сволочь! Жаль, не ко мне он попал.
— Вылечил бы?
— Залечил бы, — мягка улыбка. Только оба знают, слова эти — не шутка. — Аторис полгода метался меж молотом и наковальней. Я ему одно, Энкеле — противоположное. Не знаю, уж какие небылицы генерал плел, как только тебя Ордо не поносил, не знаю. Самое мягкое «этот сукин сын» было. Хотел я сказать кем «этот сукин сын» лично ему приходится, да так и не отважился.
Улыбнуться этим словам, посиять глазами. Не прерывать паузы, просто наблюдать из-под ресниц, как уминает за обе щеки Вероэс бисквит, разве что не облизываясь от удовольствия.
Мягко потянувшись придвинуть тарелочку с пирожными поближе к старому другу.
— Ты кушай, кушай, не стесняйся, дорогой.
Усмехнулся Вероэс.
— Хочешь сказать: «жри, да помалкивай?»
— Фи, зачем же так грубо?
— Зато в яблочко. Я тебя, Дагги, знаю. Не для того ты меня позвал, что б пирожными кормить. И не из-за своей царапины. Насколько я знаю, что ты, что Ордо. Вас обоих, что б с медцентра не сбежали, в кандалах держать надо. Да стражу приставлять. Не любишь ты, когда я тебе об Аторисе говорю. Всего аж переворачивает. Не только сейчас. Всегда в лице меняешься.
— Давай не будем?
— Чем он тебе насолил? Ненавидишь ведь!
— Ненавижу? — покачать головою, рассыпая длинные подвитые пряди по плечам, — нет, Вероэс, ошибаешься. Не его ненавижу. Просто сложилось так, что ненависть моя очень близко с ним ходит.
— Ну-ну…. Зачем звал-то?
— Рейнар Арвисс жив.
Чуть не поперхнулся Вероэс, чертыхнулся сдержано. Вмиг посерьезнело лицо, испарился шутливый тон.
— Быть не может, — протянул тихонько.
— Сам увидишь. Спит пока. Ночная он пташка. А… сам все поймешь. Досталось ему предостаточно, в чем душа держится. Хочу, что б взглянул ты на него.
— Совсем плох? — проговорил Вероэс осторожно.
— Я не медик, мне судить сложно. Медик из нас двоих ты. Тебе и дело.
— Послушай, но где ж все это время был Рэй? Почему я не знал?
— А это не ко мне, Вер. Это к Аторису. Я Рэя в его доме увидел, из его дома забрал. И то, что Аторис на всех перекрестках не голосил, что Рейнар жив, тоже понять могу. Пытали мальчишку, и не убили, что странно. От таких свидетельств везде во все времена избавляться пытались. То ли у Ордо совесть временами просыпается, то ли разум спит.
Чертыхнулся вновь медик, отразилась в глазах небесным сполохом целая гамма чувств. Отодвинул от себя и кофе и сладости. Кусая губы, смотрел куда-то — то ли на стремительно темнеющее небо, то ли поверх его. Казалось, совсем близко в глазах слезы. Или просто чудилось?
— Что за сумасшествие, Дагги? Мальчишку-то за что? Да не мог Аторис этого. Небом тебе клянусь!
— Не клянись…. Без толку. Мог, не мог — не время о том рассуждать. И я не поверил бы, хоть циничней тебя во сто крат. Может, не знал Ордо, может, знал. Прошло время гадать о том. Если сможешь, помоги мальчишке. А Аторису мозги на место вставлять мне позволь.
— Убьешь ведь!
— Не убью. Навешаю только. Совсем у него сорвало крышу. С Эрмэ спеться собирается, к Императору на поклон идти.
— Самоубийца!
— Шайтан с ним! Всю Рэну погубит!
— Позволь, я с ним поговорю…. Уговорю ведь. Не умеешь ты по-хорошему. Ты ж на него смотришь, а видишь эрмийца! И к ногтю его, к ногтю! А он…. Он такой же как ты. Ты себя, Дагги, вспомни….
Лишь кивнуть, промолчав. Подойдя к окну смотреть, как кружит ветер, вздымает пыль с дорожек, как стремительно темнеет небо и холодает — внезапно, вдруг.
Волны шли по высокой траве, как по бушующему морю. То сгибалась под порывом, то выпрямлялась она, колыхалась под злыми ударами.
Смолкли птицы, затихли.
Резко, внезапно и вдруг упало на город ненастье. Расколол небосвод фиолетово-белый зигзаг молнии. Падали на землю холодные крупные капли, оставляя в пыли темные кляксы, били по кронам притихших, замолкших деревьев. Били капли по покрытой тиной поверхности прудов, бунтовали против затхлости и тины.
Вздохнуть, обернувшись, посмотреть на Вероэса. В зеленые, взволнованные глаза посмотреть, не смея ответить на вопрос. Ни отказать в просьбе другу, ни согласиться.
— Что ты скажешь ему? Что лгал всю жизнь?
— Хоть и это. Он не глупый мальчик. Ничего он не знает, твой Аторис! Сам просил не говорить. Я клятву дал и молчал. Но, может быть, хватит?
— Он упрямый, Вер. Не свернешь.
— Не знаешь ты его!
— Ты знаешь? Может, и о бунте знал?
— Может, и знал.
Только вздохнуть, покачав головой. Закусить губу, смотреть, как, поднявшись, медленно меряет шагами комнату Вероэс.
Бились в потемневшую, промокшую землю капли дождя, грохотал гром, разрывая равномерную дробь капель басовито-недовольным урчанием.
— Вер?
— Дагги, Дагги…. Я того мальчишку забыть не могу, каким был он, ни огня, ни порыва, ни света в глазах. От отчаянья бунт его. Сам посуди, легко ли слыть сумасшедшим? Да наглым лгуном ко всему? Ведь ни сном, ни духом! Видел он флот Аюми! Видел! И кто только не прошелся по этому? Лишь ленивый не пнул! Ну а Хэлан бил постоянно.