Страница 26 из 48
Ах, Властитель, Хозяин, как много украл! Отобрал, позавидовав робкому счастью…. Посмеялся….
И только закусить губу или вонзить ногти в ладони, унимая душевную боль. И стоять, чувствуя…. а ничего не чувствуя, кроме душного гнева, да царапающих осколков стекла там, где положено быть душе….
— Ты меня слышала, женщина?
Короткий кивок ответом, а в глазах стоят слезы.
— Пожалейте меня, господин….
Пожалеть….?
Подойдя, помочь подняться с пола, пресекая попытки вновь вцепиться в плечи и губы, усадить в глубокое кресло, сунув в руки ей свежий платок.
— Я жалею, — и мягко и гадко, отстранившись, словно выстроив стену, — жалею. Только ты мне не нужна. И не нужно смотреть так, словно режу! Ну, зачем ты пришла? Не за лаской моей, это точно. Что ты хочешь? И кто ты?
Нет ответа. Молчание, словно дым. Сизо — алый. Духмяный. Забытый.
Усмехнувшись, бросить тело в кресло напротив, сидеть, смотря взглядом василиска, и так же, как и она, кусать губы, пытаясь обрести спокойствие. Пытаясь приманить к себе безмятежный покой.
— Я долго буду ждать ответа? — спросить, поймав ее взгляд, поняв, что молчание тянется долго, слишком долго, и тишина не просто звенит, а давит!
— Не отсылайте меня к команде, господин! — тихо, так тихо, что едва поверить, что эта знойная красотка может быть робка! — Я буду делать все, что вы скажете, я…. Я буду вам рабой, если любовницей не нужна! Только не отдавайте меня команде, мой господин!..
Тишина…. Вновь тишина, пришел черед молчать ему. Смотреть, не веря собственному взгляду. Словно как у новорожденного котенка открылись глаза, и увидел мир, совсем не таким, как мечтал увидеть.
— Кто сказал, что я собираюсь это сделать?
Вздохнула, посмотрела в лицо, обжигая взглядом, в котором засияла надежда, бросилась к ногам, вновь загоняя его в тупик! Только поморщиться в ответ.
— Право, женщина, ты странно ведешь себя.
— Господин! — а голос дрожит, голос срывается и не смеет она встать с колен. — Господин!
Целует ноги, целует расшитый, весь в бриллиантовом сиянии, ирнуальский шелк!
Рассмеяться бы! Оборвать как сон, странное это наваждение, прекратить фарс.
«Безумие! — мелькнула мысль, — дали небесные, да разве бывает так?!»
— Встань, женщина, — процедить с насмешкой, — платье испачкаешь!
Вырвать из ее рук полу собственного одеяния. Скривить презрительную мину, кивком указать на шкаф.
— Подай, там, вина и бокал.
Взять из ее рук бутыль и фиал. Налить рубиновой жидкости в прозрачное стекло, пить, крупными, жадными глотками, топя в алой влаге собственную рассудительность, волнение и страх.
— Кто ты! Как зовут? — хлещут вопросы. Ни тепла в голосе, ни света. Лед, один мерзлый, вековой лед.
— Лаэйлла, мой господин! Я… была наложницей Анамгимара….
Только скривиться, как от зубной боли, добавить вина в бокал. Встав самому подойти к шкафу и добыв второй налить его под край, протянув красавице.
— Пей, солнышко! Пусть земля будет пухом Анамгимару, да упокоят его дух все демоны Вселенной!
Взяла бокал, посмотрела в его глаза, усмехнулась нехорошо, изгнала улыбка миловидность из черт, не красотка смотрела в его лицо — ведьма!
— Ни дна ему, ни покрышки! Будь проклят он во веки веков!
Выпила вино залпом, не закашлявшись, ни поморщась. Лишь выпив, вновь посмотрела в лицо — не ища ободрения, без вызова, но с безмерной усталостью, скопившейся в глубине зрачков.
Трудно было выдержать ее взгляд, но выдержал. Лаэйлла первой отвела взгляд, отвернулась. Стояла, обхватив себя за плечи, и покрывалось тело пупырышками «гусиной кожи», словно голой ее выставили на мороз.
— Ты из Лиги, детка?
Обернулась резко, сверкнула глазами…
— А существует ли Лига? Не приснилась ли мне?
— Ты из Лиги? — хотя зачем спросил — бог весть? К чему травить и без того больную душу?
— С Игелоры, господин.
— Давно здесь?
— Два года….. - кривятся губы. — Хоть здесь два года все равно, что два столетия.
— Домой хочешь?
Смех в ответ. Хриплый смех пьяной менады — горький и злой одновременно.
— Кому я там нужна. Такая?
Только согласно нагнуть голову. Трудно не согласиться с неправедной истиной ее слов. Кто видел ад, в мире людей и ангелов — изгой!
Усмехнуться невесело, смотря в провалы темных, словно состоящих из одних зрачков, глаз. Чувствовать, как делится ненависть пополам — на двоих! Как утихает ее бешенство, недоверие, ненависть. Но остается, полыхает в глазах желание справедливой, праведной мести. Как хочет отплатить за унижение и боль мучителям.
— Мести желаешь? — бросить в лицо.
— Желаю, господин!
— Любовница мне не нужна, это правда. Но если останешься со мной — не пожалеешь. Обещаю!
В ответ кивок, только кивок, но как сияют глаза — как звезды! И разве видел он когда-нибудь более сияющий взгляд? Даже в моменты любви?
— Что нужно Вам от меня, господин?
— На костер пойдешь?
— Что б этих тварей выпотрошить — пойду! Говорите, что нужно?
И только покачать головой, усмехаясь…
— А ничего особенного-то и не нужно, Лаэйлла…. Будешь считаться моей любовницей, хорошая. И держать язык за зубами. Поняла?
Усмехнувшись, посмотрела в его лицо….
— И вы тоже желаете кому-то отомстить…. Не нужно, не лгите. Одержимый, всегда поймет одержимого….
Усмехнуться бы. Только валит с ног усталость и хмель. Упасть в мягкие объятия кресла…. Посмотреть на нее снова и вновь — снизу вверх, отмечая безупречное женственное сложение, темную красоту черт, огонь, заключенный в хрупкой оболочке. Сожалея лишь об одном, словно заклинание, осознавая — «Не встретилась ты мне в мои лихие девятнадцать лет!»
16
Желанен покой, но нет его. Нет, и не будет! Не на ту тропу ступил, которая ведет к покою. Не ту дорогу выбрал. И пусть не сам выбирал… впрочем, загоняли ли силой?
Только усмехнулся, посмотрев на Лаэйллу, одетую строго, дорого и просто. Как к лицу ей была свежесть белого плотного шелка, благородство сдержанных украшений, легкий, прикосновением ветра, коснувшийся лица макияж.
Если б не преображалась на его глазах, узнал бы? Сумел бы узнать?
Только усмехнуться невесело. Идиот! Слепец, невежда! Неужели, даже пройдя сквозь ад Эрмэ, не утратил иллюзий? И сколько еще стоит преодолеть порогов, что б научиться перешагивать их?
Усмехнувшись, отвел взгляд, что б не почувствовала, не поняла, что смотрел на нее, как умирающий от жажды смотрит на воду. Как голодный — на кусок хлеба. Смотрит и не смеет утолить ни жажды своей, ни голода!
Если б знал, что за пытка будет — рядом с ней, не удержал бы около себя и предлагать бы не стал. Но что сделано, то сделано и не чужая она ему, нет, не чужая!
И как удалось ей — за несколько дней, стать своей? Как сумела разрушить стены? Впустил-таки в душу. Нашел место и красоте ее и огню, и улыбкам, в которых плескалось солнце.
Вздохнув, оборвал себя. Подошел к зеркалу, у которого стояла она, остановился рядом — рука об руку.
— Отмени казнь, — проговорила женщина негромко.
— Ты их жалеешь?
Сверкнули глаза, словно своим ответом он разбудил дремлющие молнии, что до того смирно спали на самом дне зрачков, подернутые пеплом.
— Я не жалею, — ответила Лаэйлла, поправляя высокий воротничок платья, — только вряд ли это разумно. Катаки всегда найдет способ нагадить. Ты уверен, что он не избавится от той части экипажа, что лояльно настроена к тебе и враждебно — к нему? Он слишком долго ходит на вторых ролях, мой дорогой. Просто при Анамгимаре он и не смел мечтать о первых!
Усмехнуться в ответ! Как быстро она перешла от униженного «господин» к фамильярному «мой дорогой»! Недели не прошло! Усмехнуться, несмотря на ее правоту, сам думал об этом. Но, сказав «а», говори и «б». Нельзя останавливаться на половине пути.
— Ты знаешь, кто есть кто в этом вертепе? Кто служит только Катаки, а кто решится служить и мне?