Страница 17 из 48
Только улыбнуться странным ее словам. Повернуть голову так, что б видеть лицо. Этот нежный овал, соболиные дуги бровей, упрямый рот, опахала ресниц.
Смотреть и не дышать. Так смотрят на Бога. Прикоснуться рукою к плечу, поймать прядку волос, и внезапно привлечь к себе. Обнять.
Эх, защитить бы от всех бед! Спрятать!
— Что с отцом? — спросить негромко, постаравшись не встревожить.
Она мотнула головой, словно не желая отвечать, вздохнула как-то устало. Отстранившись, машинально поправила волосы, заводя растрепавшиеся прядки за ухо.
И внезапно ударило понимание, нет, не та наивная девочка — и дерзкая и нежная перед ним. И она изменилась. Знакомы черты лица, и все равно — взаимопонимания нет. Оно тихо ушло, а что б вернулось нужно приложить много сил и желания.
Уронив голову, смотреть на траву.
— Эх, Дагги, — проговорила девушка устало. — У нас, что ни день, то приключения. Отца пытались убить. Опять….
Опять… и от этого не отмахнуться. Как и от усталости в голосе нежной повесы.
… звенели травы, пронзительным светом наполнено было все бытие. Смех, где ж ее смех, отчего потерялся?
«Трус, — уколола совесть. — Трус! Сколько лет прятался и ждал — не пройдет ли беда стороною! Молился… молиться ли надо было? Упустил шанс, не воротишь, разогнались бешеные кони, несутся галопом, вскачь! Не остановишь! Голову б не свернуть!!!! Впрочем, велика ли цена голове? Эх, Дагги, Дагги!!!»
Молчать, не смея поднять взгляда. Перебирать четки памяти. Ронять воспоминания, одно за другим….
И нет веры браваде в голосе Лии. Слишком уж хорошо эта стрекоза знает его. И знает как нужно соврать, что б он не почувствовал лжи. Ей — озорной непосредственной, милой, веры было всегда больше всех. Но она одна могла обвести его вокруг пальца.
— Да, — обронить тихо, слегка прикусывая губы, — что ж, стало быть, он не откажется…. Есть у меня на примете телохранитель. Уговорить его — моя задача. Ну а ты — уговори отца….
И только кивок головою. Не спорит. Сама знает — не стоит.
— Спасибо тебе…
— Не на чем. Помоги….
Подняться, опираясь на ее плечи, прошествовать в палатку. Уронить себя в кресло перед массивным рабочим столом. Устало ткнуться в сложенные замком руки.
Она осторожно перебирала листки бумаг, шелестевшие, словно сухой тростник. Рассматривала вязь букв чужого наречия. Осматривалась….
Тихо вздохнув, вызволила из бумажного плена толстый фолиант в тяжелом переплете, присев на край стола, перелистывала страницы, тихо что-то шепча.
— Дагги, — тихо спросила внезапно, — помнишь, ты рассказывал сказки? Помнишь?
А как не помнить? Куда ж эту самую память деть! Как избавить себя от ненужных воспоминаний? От того, что постоянно карябает душу?
Скромный дом и скромный сад. Увитая плющем терраса. Лужайка с малахитовой травой. Дом с чердаком и таинственным темным подвалом. Качели во дворе, которые тихонько что-то насвистывали. И самое главное — беззаботный смех детей, запахи кушаний, от которых текли слюнки, долгие — долгие посиделки по вечерам. Свет свечей, присутствие тайн.
Не в силах петь, он не мог молчать, и все, что когда-то звало, что манило обретало плоть в долгих-долгих негромких рассказах.
— Помню… — тих ответ. И повисает молчание.
— Почему нам не вернуть это время…. - нет, не вопрос. Сожаление. Сожаление в неполных-то восемнадцать лет!
А ответа у него нет. Как ответов на множество иных вопросов, которые она может задать, которые жгут, царапают острыми краями.
— Знаешь, — тихий голос, струится, обволакивает разум, — я все думаю, как человек, которому дано было узреть флот Аюми, мог устроить на Рэне все это. Безумие….
— Ты веришь в эти сказки, — сказать бы тихо, но голос дрогнул, слова вылетели карканьем ворона, кружащим над трупами.
— Ты не веришь?!
Подняв взгляд посмотреть на нее. На явную насмешку, на ехидно-задорный вид встрепанного воробьишки — славного малого, никому не дающего спуска.
— Знаешь, Дагги, — неожиданно громко и с вызовом, дерзко и огненно, с тем запалом, что был свойственен когда-то ему самому, — можешь думать, что я сошла с ума, что с папашей у нас это семейное. Но я верю! И не потому что он старался мне что-то доказать. А фиг вам с маслом! Ничего подобного. Но я, поверь мне, знаю своего отца. Для него этот флот — больное. Это было! Как бы кто-то не старался все исказить. Ясно тебе?!
— Ясно… — да голос исчез… только кивок головой, да легкое движение губ.
И нельзя не любоваться ей — грациозной рыжей сиреной, столь темпераментной и дерзкой!
— Ты не веришь мне! Ты не веришь.
— Успокойся. Верю.
Тихо-тихо, едва дыша…. Как не верить, если и сам однажды видел? Разве можно не верить своим глазам? Разве можно рассказать кому-то или позабыть? Если прикоснулся к тайне — она уже не отпустит.
Ах, полыхающее небо Софро! Гроты у зеркальной воды залива. И отчего понесло в один из этих гротов? Зачем? А ведь словно звало. Шел, как завороженный.
Много ли видел? Да нет, немного…. Чудное небо, врастающий в небосвод странный замок — цветок. Ветви деревьев, усыпанные нежно-розовым цветом. Аромат… сладкий. Кружащий голову аромат.
И ступил бы на землю мира, который манил, да упал там же, где и стоял, а очнулся, — оказалось, блуждал где-то чуть не неделю.
Забыть? А запросто. Забыть, не вспоминать, отказаться от прошлого.
Отказаться. И жить. Как получится, не тревожась, не сомневаясь, легко скользя по волнам бытия. Не чувствуя ни капли ответственности, не обременяя себя. Жить, довольствуясь тем, что дарит Судьба.
А в глаза смотрят ясные пытливые глаза юной сирены. Разве можно отмахнуться от этого взгляда? Разве можно сбежать от себя?
— Лия, Лия, — тих голос, почти неслышен, но нельзя не услышать в нем нотки укора. — Ну, что ты, девочка…. Разве можно не верить в то, что дарит надежду?
11
Посланец явился под вечер.
Где-то над морем грохотал гром, и ползли по небосводу серые тучи, задевая рваными своими подолами за скалы, пряча солнце и умаляя зной.
И на душе было так же пасмурно, как и в небе. Время пересыпалось песком с ладоней вечности, а он все ждал, сам не зная чего — то ли того, что никогда больше не призовет под свои очи Император, то ли надеясь, что это случится скоро. И чем скорее, тем лучше.
Уставала душа от ожидания. От неопределенности, от суеты.
И только дрогнуло сердце, когда ожидаемое стало бытием.
Невысокий, как все эрмийцы, темноглазый, темноволосый, хрупкого, не воинского сложения, с той надменной улыбкой, что была так присуща Властителям всех рангов.
Он явился, и отступила тревога. Впрочем, страх, сменивший ее, тоже не был долог. Он сжал сердце в прохладных ладонях, пощекотал низ живота и отступил, не смея больше его тревожить.
Странное ощущение, когда ничто не тревожит, и не пугает, накрыло с головой, заполнило всю его суть. Нет, это пожалуй не было равнодушием. Так как не боясь, он все же ожидал — с негаснущим любопытством ожидал, как прозвучат слова его приговора.
Посланец лениво кинул тощее тело в кресло, не сводя пронзительного взгляда с рэанина. Усмешка коснулась губ.
— Да-Деган Раттера? — сорвалось с губ.
Вместо ответа легкий кивок, как неслыханная дерзость. Но то, что не подобает рабу уместно слуге. И нет сил пошевелить высохшими губами. И нет желания.
— Вас желают видеть на Эрмэ.
Не кивок, но легкий поклон ответом.
— Вы летите со мной! — тоном, не терпящим возражений, хлестким приказом. Только улыбнуться заносчивому тону слов.
— Я в вашем распоряжении. Когда отлет?
— Как только вы соберетесь, но не позднее полуночи. Я буду ждать вас в порту.
Поднявшись, эрмиец с иронией осмотрел интерьер палатки. Сверкнул очами на прощание. Ушел с стремительностью летящей стрелы. Лишь остался аромат — тяжелый, чувственный, полный первобытной силы. Пряный дурманный аромат черного колдовства, темного чародейства.