Жаркие перегоны

Вернулся в кабину Санька, сунул молоток за дверь, в машинное отделение. Сел на свое черное, поблескивающее от масла кресло, возбужденно забарабанил пальцами по колену. И чему-то улыбался, узил блестевшие голубые глаза.

«Какой-то он не такой», — отметил себе Шилов.

Хотел уж было спросить, но Санька и сам, видно, исходил нетерпением — повернулся к машинисту.

— Ох и девчонка в первом вагоне едет, Борис!.. Проводница... Обстукал я электровоз, дай-ка, думаю, подойду, гляну — чего там у них стряслось. Иду, а она стоит...

— До Красногорска доедем, и забудешь. Мало ли...

— Скажешь тоже! — слегка даже обиделся Санька. — Как приедем в Красногорск, я с ней потолкую... Нет, девка стоящая, Борис! Честное слово!..

— Выходной зеленый! — выкрикнул он минуту спустя — и обрадованно, и с заметным огорчением.

— Вижу зеленый, готов к отправлению!

Разрешение на движение дали неожиданно, но Борис сразу же переключается на деловой лад — руки его привычно поворачивают колесо контроллера.

— Поехали! Поехали! — надсадно хрипит рация.

Дерганая эта команда взвинчивает Бориса, рождает мгновенное желание что-то ответить этому психу-дежурному, вроде: «Сам не слепой, вижу!», но он сдерживает, остужает себя. А по вагонам все же пробегает пущенная его рукой нервная лихорадка. «Россия» судорожно трогается, и суматошно прыгают на подножки зазевавшиеся пассажиры. Но вот все меньше торчит из тамбуров свернутых желтых флажков, все сели — жми, машинист!

Санька испачканной где-то рукой отбрасывает со лба длинные пряди белых волос, докладывает обо всем, что происходит с левой стороны поезда. Борис молча кивает — понял, мол. Главное его внимание теперь — сигналы светофора, стрелки, — словом, все, что впереди.

Электровоз уверенно выбирает хитросплетения стрелок, постепенно спрямляющих дорогу. Все ближе оранжевые спины путейцев, и Санька, держа тонкие пальцы на кнопках, заставляет часто и тревожно вскрикивать то визгливый пронзительный свисток, то басовитый, терзающий человеческое нутро тифон. Рабочие сыплются прочь, подальше от летящего рядом поезда...

Что это на рельсах?! Забытая кем-то кувалда?! Рука машиниста уже автоматически хватается за тормозной кран... Фу ты черт! Чья-то рукавица на блестящем рельсе, в спешке, видно, кто-то забыл ее. (Надо все же снять китель — сразу взмокла спина...) Прыгнул назад полосатый шлагбаум переезда с белой приземистой будкой и толстой дежурной с флажком в руках — станция позади. Теперь — скорость!

В машинном отделении, за неплотно закрытой дверью, мощно гудят электродвигатели, и монотонная эта музыка постепенно успокаивает нервы. Теперь надо сосредоточиться, не крошить внимание. Впереди — знакомый, много раз езженный перегон, за ним — другие. Если все будет нормально, то через четыре часа восемнадцать минут они примчат в Красногорск. Минут тридцать — сорок он постарается нагнать, ввести поезд в график вряд ли удастся, но стараться надо. За нагон и похвалят, и заплатят дополнительно. Главное же, Борис выполнит наконец обещание жене и сыну — сходить с ними в новый цирк. Билеты Люба купила недели две назад, и Борис под этим предлогом упросил нарядчицу, вредную и несговорчивую Аркадьиху, послать его в нынешнюю поездку с расчетом, чтобы к вечеру он был дома.

Представив Любу, нарядную, с пышной прической, которую она мастерить великая охотница, Борис поймал себя на том, что соскучился по жене.

С каждым десятком метров росла и росла скорость, и все напряженнее трудились руки и глаза. Но Шилов, поглядывая на скоростемер, все настойчивее прибавлял тяги двигателям. Стрелка дрогнула и чуть перевалила за цифру «100», а он снова повернул колесо контроллера. Уже месяц, как действовал новый приказ об увеличении скоростей движения пассажирских и грузовых поездов. Совсем недавно приезжал в их депо заместитель министра Климов, растолковывал этот приказ и, кажется, был недоволен тем, что встретили его без особой радости. Конечно, «чээска» — мощная и скоростная машина, может и под сто шестьдесят мчаться, но нельзя ведь взять и просто приказать: летите, машинисты, сто двадцать километров в час!... Ладно, машинисты уже приспособились за этот месяц к высоким скоростям. Но движенцы — те же заплюхались, что называется, окончательно. Гонят, гонят поезда по перегонам, а подлетаешь к станции — тормози, некуда принимать. И вообще станции проезжать опасно стало. Вечно они вагонами забиты, теснота; часто оставят боковой путь, словно просеку в лесу, и мчись по ней. Нервы в кулаке: того и гляди, вылезет кто-нибудь из-под вагона...

Как там Люба? Думает, наверное, как пойдут они вечером в цирк, во что оденет мужа и сына...

Нагнать надо упущенное время, сократить опоздание. Скорость! — контроллер в новом положении.

Шилов взглядывает на помощника, и Санька понимает его. Кивает патлатой головой, подбадривает:

— Разрешенная сто двадцать, Борис.

Сто двадцать! Еще немного — и гляди, полетит поезд над рельсами. Сколько уже ездит, а привыкнуть еще и сам не может. Как там пассажиры? Замечает ли кто? У него и то холодок по спине.

После того памятного собрания в красном уголке депо сама собой пришла мысль, что им, машинистам, придется теперь за кого-то отдуваться этими скоростями. Кто-то где-то плохо сработал, просчитался, а локомотивные бригады покрывай все эти просчеты. Может, он и не прав, конечно, — время идет, технический прогресс набирает силу. Водят ведь где-то поезда и со скоростью двести километров в час...

Последние эти мысли Борис прогнал — не время. Да и что он — умней других? Тысячи в таких же кабинах ездят, не ноют. Хотя — как сказать. Вон на собрании тогда...

Санька напомнил: «Скорость тридцать, ремонт пути».

Шилов привычно повторил за ним разрешенную цифру, радуясь в душе, что предупреждений нынче путейцы держат немного, да и те на коротких участках. Проскочить бы Ключи без остановки, а там и до Красногорска рукой подать. Не заспорили бы диспетчера, что брать вперед друг у друга — пять грузовых или один скорый; и такое бывало на стыках, приходилось читать в приказах... А что приказы? Красногорская Сортировка, к примеру, задыхается от перегрузки, словно астматик, со всех сторон подпирают ее десятки и десятки поездов, ждут своей очереди на переработку. Тут хоть семь пядей во лбу у того же диспетчера...

Борис отодвинул стекло, выглянул — «Россия» неслась сейчас по небольшой станции, в узком коридоре между составами. На станции — теснота, но скорому отдано предпочтение. «Проходной зеленый», — повторял Санька вот уже второй час подряд, и «Россия», извиваясь суставчатым малиновым телом, мчалась и мчалась вперед.

II.

— Оглохла, что ли?! Эй! — услышала Людмила над самым ухом грубый окрик и поспешно прижалась спиной к вагону — сердито тарахтящий тракторишко с целой вереницей почтовых тележек катил прямо на нее.

— Стоишь, варежку раззявила.

Сидящий за рулем парень короткое мгновение смотрел на шарахнувшуюся в сторону проводницу, холодные его глаза усмехнулись. Тракторишко снова затрясся худосочным грязно-красным телом, сунулся на людей, тоже спешащих, тоже нервничающих в узкой сутолоке между двумя составами.

Людмиле было не по себе от этой нервозной обстановки на перроне Прикамска. Все подбегающие к ее вагону пассажиры были возбуждены, лезли на ступеньки, не предъявляя билетов, ругали железную дорогу и друг друга. Невольно Людмила втянулась в эту общую перебранку, но попытки ее навести должный порядок при посадке оказались безуспешными. Тогда она вовсе отошла от тамбура, подумав в сердцах, что какой-то ненормальный этот город, Прикамск, и пускай пассажиры лезут, потом она во всем разберется. К тому же у нее были и другие заботы: вагон почему-то еще не заправили водой, да и осмотрщик подозрительно долго щупает буксу со стороны нерабочего тамбура.

Чуть в сторонке — Людмила почему-то обратила на нее внимание — стояла молодая беременная женщина; глаза ее тревожно смотрели на толкотню у двери — успеет ли войти? У ног женщины лежал пухлый саквояж, и Людмила подумала, что, наверное, он не под силу ей. Она подошла к пассажирке и, уточнив, что у нее билет именно в первый вагон, звонким голосом приказала всем посторониться.