Жизнь холостяка

Принужденный отпустить свою ужасную любовницу в Лондон одну, Филипп, как он выражался, вернулся на свои зимние квартиры, в мансарду на улице Мазарини; там, вставая утром и ложась вечером спать, он предавался мрачным размышлениям. Он чувствовал невозможность для себя жить иначе, чем в минувшем году. Роскошь, царившая у Мариетты, обеды и ужины, вечера за кулисами, увлекательное общество остряков и журналистов, своего рода шум вокруг его имени, столь приятно щекотавший его чувства и тщеславие, — вся эта жизнь, которая возможна только в Париже и каждый день радует чем-нибудь новым, стала для Филиппа больше чем привычкой. Она была ему так же необходима, как табак и стаканчики спиртного. Он установил, что не может жить без этих непрерывных удовольствий. Мысль о самоубийстве пришла ему в голову — не потому, что в кассе должна была обнаружиться недостача, но потому, что ему больше нельзя было жить с Мариеттой и в атмосфере удовольствий, которыми он упивался целый год. Одержимый этими мрачными мыслями, он впервые вошел в мастерскую брата и застал его в синей блузе, за работой над копией для торговца картинами.

— Так вот оно как пишут картины! — сказал Филипп, чтобы начать разговор.

— Нет, — ответил Жозеф, — так с них делают копии.

— Сколько тебе платят за это?

— Э, платят всегда недостаточно: двести пятьдесят франков. Но я таким образом изучаю манеру больших живописцев, приобретаю опыт, узнаю тайны мастерства. Вот одна из моих картин, — прибавил он, показывая концом кисти набросок с еще не высохшими красками.

— И сколько же теперь ты зашибаешь в год?

— К сожалению, меня пока знают только художники. Меня поддерживает Шиннер, который обещал доставить мне работу в замке Прэль, куда я поеду в октябре писать арабески, делать обрамления и орнаменты, — все это очень хорошо оплачивает граф Серизи. С такими поделками, с заказами торговцев я могу теперь выработать от тысячи восьмисот до двух тысяч франков чистых. Ба! На ближайшую выставку я представлю эту картину; если она понравится, мое дело в шляпе; мои друзья ее хвалят.

— Я ничего в этом не понимаю, — сказал Филипп голосом таким слабым, что Жозеф внимательно посмотрел на брата.

— Что с тобой? — спросил художник, заметив, что брат побледнел за последнее время.

— Я хотел бы знать, во сколько дней ты напишешь мой портрет.

— Ну, взявшись за него как следует, можно кончить в три-четыре дня, если только будет ясная погода.

— Это очень долго, я могу дать в твое распоряжение только один день. Бедная матушка так любит меня, что я бы хотел оставить ей свой портрет. Но не будем говорить об этом.

— Что же, значит, ты опять уезжаешь?

— Я уезжаю, чтоб не вернуться больше, — ответил Филипп с подчеркнуто притворной веселостью.

— Как? Филипп, братец, да что с тобою? Если это что-нибудь серьезное, то знай — я мужчина, я не пустомеля, я готовлю себя к жестоким испытаниям; если нужно сохранить тайну, можешь положиться на меня.

— Это верно?

— Честное слово.

— Ты не скажешь никому на свете?

— Никому.

— Так знай же, чтó ждет меня: пуля в лоб!

— Ах, ты будешь драться на дуэли?

— Нет, я покончу с собой.

— Почему?

— Я взял одиннадцать тысяч франков из своей кассы, а завтра я должен сдать отчет, мой залог уменьшится наполовину, у нашей бедной матери останется всего шестьсот франков дохода. Это пустяки, потом я дал бы ей целое состояние, но я опозорен! Я не желаю жить обесчещенным.

— Ты не будешь обесчещен, раз ты возместишь взятое, ты только потеряешь место, и у тебя останется лишь пятьсот франков орденской пенсии, но ведь и с пятьюстами франков можно жить.

— Прощай, — ответил Филипп, быстро спускаясь по лестнице и не желая ничего слушать.

Жозеф ушел из мастерской и спустился к матери завтракать, но кусок не лез ему в горло. Он отозвал г-жу Декуэн в сторону и сообщил ей ужасную новость. Старуха страшно вскрикнула, выронила из рук кастрюльку с молоком и опустилась на стул. Подбежала Агата. Восклицание следовало за восклицанием, и роковая истина была открыта матери.

— И это он, он способен был на такой бесчестный поступок! Сын Бридо взял из кассы доверенные ему деньги!

Вдова дрожала всем телом и расширенными глазами уставилась в одну точку; она села и залилась слезами.

— Где он? — выговорила она сквозь рыдания. — Быть может, бросился в Сену!

— Не нужно отчаиваться, — сказала г-жа Декуэн. — Бедный мальчик встретил скверную женщину, из-за нее он и натворил безумств. Господи боже, да ведь это часто бывает. Филипп до своего возвращения был так несчастен, у него было так мало случаев чувствовать себя счастливым и любимым, что не следует удивляться его страсти к этой твари. Все страсти приводят к крайностям! Я в своей жизни тоже совершила нечто подобное, между тем считаю себя порядочной женщиной. Один проступок — это еще не порок. И потом — не заблуждается только тот, кто ничего не предпринимает.

Агата была в таком отчаянье, что г-жа Декуэн и Жозеф были вынуждены приуменьшить вину Филиппа, ссылаясь на то, что во всех семьях приключаются подобные дела.

— Но ему двадцать восемь лет! — сказала Агата. — Он не ребенок!

Страшное замечание, свидетельствовавшее о том, как беспокоило Агату поведение ее сына!

— Мама, уверяю тебя, он только и думает, что о твоем горе и о своей вине перед тобой, — сказал ей Жозеф.

— О, боже мой, лишь бы он вернулся, лишь бы он был жив, и я ему прощу все! — воскликнула бедная мать, воображению которой представилась ужасная картина: Филипп утопился, и труп его вытащили из воды.

Долгое время царило тягостное молчание. День прошел в самых мрачных предположениях. Все трое при малейшем шуме бросались к окну гостиной, строили всевозможные догадки. Семья переживала жестокие терзания, а Филипп между тем спокойно приводил в порядок свою кассу. Он имел смелость сдать отчет, сказав, что, опасаясь какой-нибудь неприятной случайности, держал одиннадцать тысяч франков у себя на дому. Плут ушел в четыре часа, захватив из кассы еще пятьсот франков, и спокойно отправился в игорный дом, куда он не ходил с тех пор, как поступил на службу, справедливо рассудив, что кассиру не следует посещать подобные места. Этот молодчик был не лишен сообразительности. А все его последующее поведение доказывает, что он более походил на своего деда Руже, чем на добродетельного отца. Быть может, из него вышел бы хороший генерал, но в личной жизни он был одним из тех закоренелых негодяев, которые скрывают свои замыслы и злые дела за ширмой порядочности и под покровом семейной тайны. Филипп сохранил все свое хладнокровие в этом решительном предприятии. Сначала ему везло, он выиграл в общей сложности около шести тысяч франков, но увлекся и не устоял перед соблазном покончить с затруднениями одним ударом. Узнав, что на рулетке черное вышло подряд шестнадцать раз, он бросил игру в «тридцать и сорок» и поставил пять тысяч франков на красное, но черное вышло снова, в семнадцатый раз. Тогда Филипп поставил тысячу франков на черное — и выиграл. Хотя случай поразительно благоволил к нему, но голова у него уже устала, — и, сознавая это, он все-таки решил продолжать. Однако чутье, действующее какими-то озарениями, которыми и руководствуются игроки, уже изменило ему: наступили перебои, а это означает для игрока гибель. Прозорливость, так же как лучи солнца, направлена бывает только по прямой линии: она проявляет свою силу только при ничем не нарушаемой сосредоточенности взгляда — когда шансы начинают колебаться, она затуманивается. Филипп проиграл все. После таких сильных испытаний и у самых беззаботных людей, и у самых бесстрашных душа ослабевает. Поэтому, возвращаясь домой, Филипп совсем не думал о самоубийстве, тем более что никогда не помышлял о нем и прежде. Его больше не интересовало ни потерянное место, ни растраченный залог, ни мать, ни Мариетта, разорившая его, — он двигался машинально. Когда он вошел, плачущая мать, старуха Декуэн и брат бросились ему на шею, обняли его и радостно повлекли к топившемуся камину.