Страница 10 из 14
Госпожа Гильом, в довершение других ее качеств, всегда держалась с чопорным достоинством, считая его необходимым для замужней женщины, и Августина, хотя она сама часто смеялась над этим, не могла уберечься от некоторого подражания жеманности своей матери. Преувеличенная стыдливость, которой не могут избежать иные добродетельные женщины, послужила поводом для нескольких набросков карандашом — безобидных, остроумных шуток, не грешивших против такта, так что Сомервье не мог на них сердиться. Даже если бы насмешки его друзей были более жестокими, они попросту говорились ему в отместку. Но ничто не проходит даром для души, столь восприимчивой ко всем впечатлениям, как душа Теодора. Незаметно началось его охлаждение к жене, и оно не могло не усиливаться. Чтобы достигнуть супружеского счастья, нужно взобраться на гору, узкая вершина которой обрывается крутым и скользким склоном, — и любовь художника покатилась вниз по этому обрыву. Сомервье пришел к заключению, что его жена не способна оценить те нравственные доводы, которыми он в собственных глазах оправдывал страстность своего отношения к ней, и он чувствовал себя совершенно невиновным, скрывая от нее непонятные мысли и поступки, не оправдываемые с точки зрения буржуазной морали. Августина замкнулась в мрачной и молчаливой скорби. Из-за этих потаенных чувств выросла между супругами стена, с каждым днем становившаяся все толще. Хотя муж оставался внимательным к Августине, она с болью в сердце замечала, что он бережет для других те сокровища ума и обаяния, которые некогда бросал к ее ногам. Вскоре с чувством безнадежности она начала прислушиваться к остроумным разговорам о мужской неверности, которые ведутся в свете. После трех лет супружеской жизни эта молодая и красивая женщина, казавшаяся такой блестящей в роскошном своем экипаже, избалованная богатством и славой, возбуждавшая зависть стольких поверхностных людей, не способных правильно оценивать жизненные обстоятельства, стала добычей жестокой печали. Она начала блекнуть, она раздумывала, она сравнивала; потом несчастье развернуло перед ней первые страницы опыта. Она решила мужественно выполнить свой долг жены и матери, надеясь, что бескорыстная преданность рано или поздно вернет ей любовь Теодора. Но на деле случилось иначе. Когда художник, усталый, ищущий отдыха и развлечений, выходил из мастерской, Августина недостаточно быстро прятала свое рукоделье, и он не мог не заметить, что жена с кропотливым усердием хорошей хозяйки занималась починкой белья. Она великодушно и безропотно оплачивала расходы мужа, бросавшего деньги на ветер, но, желая сохранить состояние своего дорогого Теодора, жалела тратить деньги на себя, стала крайне бережливой в мелочах домашнего быта. Такое поведение несовместимо с беспечностью художников, которые так наслаждаются жизнью, что, заканчивая ее, даже не ищут причин своего разорения. Бесполезно описывать, как постепенно тускнели краски, угасло сияние медового месяца и как наступил, наконец, непроглядный мрак.
Однажды вечером, когда Августина грустила в одиночестве, ее навестила подруга и повела с ней разговор о герцогине Карильяно, уже давно интересовавшей жену художника, ибо она не раз слышала от мужа восторженные отзывы о ней; и в злорадно-сочувственных словах доброжелательная подруга раскрыла ей глаза на истинный характер привязанности, которую Сомервье питал к этой знаменитой кокетке, задававшей тон при императорском дворе. В двадцать один год, во всем блеске красоты и молодости, Августина узнала, что муж изменяет ей с женщиной тридцати шести лет. Почувствовав себя несчастной в светском обществе, чуждой его пустым развлечениям, бедняжка уже не замечала восхищения, которое она возбуждала, и удивлялась зависти, которую она внушала. Меж тем красота ее приобрела новое очарование: черты ее дышали кротостью отречения, печаль и бледность говорили об отвергнутой любви. За нею начали ухаживать самые искусные обольстители, но она оставалась одинокой и чистой. Несколько презрительных слов, вырвавшихся у ее мужа, привели ее в несказанное отчаяние. Перед ее глазами с роковой ясностью выступили все недостатки их союза, скудость ее воспитания, мешавшая полному слиянию ее души с душою мужа, — она так любила Теодора, что оправдывала его и во всем винила себя. Она горько плакала и поняла наконец, что в браке бывает духовное несовпадение, точно так же как несовпадение характеров и общественного положения. Вспомнив о весенней поре своей любви, она поняла, как велико было минувшее счастье, и пришла к выводу, что за такую богатую жатву любви не жаль заплатить несчастьем всей жизни. Однако она любила так горячо, что еще не потеряла надежды, она решила, что в двадцать один год еще не поздно учиться, перевоспитать себя и стать хоть в малой мере достойной того, перед кем она преклонялась.
«Если я не поэт, — думала она, — то, по крайней мере, буду понимать поэзию».
Тогда, напрягая всю ту силу воли, ту энергию, которой обладают любящие женщины, г-жа де Сомервье попыталась изменить свой характер, свои вкусы и привычки; но, пожирая книги, мужественно изучая их, она добилась только того, что стала менее невежественной. Легкость ума и прелесть в разговоре являются либо даром природы, либо плодом воспитания, начатого с колыбели. Она могла ценить музыку, наслаждаться ею, но не могла петь с изяществом. Она поняла литературу и красоты поэзии, но уже не могла украсить ими неподатливую память. Она с удовольствием принимала участие в светских разговорах, но не вносила в них блеска. Религиозные представления и предрассудки, укоренившиеся в ней с детства, препятствовали полному освобождению ее ума. Наконец, у Теодора возникло предубеждение против нее, которое она не могла победить. Художник издевался над теми, кто хвалил его жену, и имел основания для насмешек: он настолько подавлял это юное и трогательное существо, что в его присутствии или наедине с ним Августина трепетала. Поглощенная беспредельным желанием угодить мужу, она чувствовала, как ее разум и знания тонут в одном-единственном чувстве. Даже верность Августины не нравилась ее неверному мужу, — казалось, он толкал ее на измену, считая ее добродетель признаком бесчувственности. Августина тщетно силилась отрешиться от собственного склада ума, переломить себя в угоду капризам и фантазиям своего мужа, отдаться во власть его себялюбию и тщеславию, — ее самоотречение осталось бесплодным. Быть может, они оба упустили то мгновение, когда души могут понять друг друга. В один прекрасный день слишком чувствительное сердце молодой женщины получило один из тех ударов, которые так сильно рвут узы чувства, что можно считать их окончательно разрушенными. Она замкнулась в самой себе. Но вскоре ей пришла на ум роковая мысль искать утешения и советов в своей семье.
И вот однажды утром она подошла к безобразному фасаду молчаливого дома, где протекало ее детство. Она вздохнула, увидев окно, откуда послала первый поцелуй тому, кто наполнил ее жизнь и славой и несчастьем. Ничто не изменилось в стародавнем приюте суконщиков, только пышнее расцвела там торговля. Сестра Августины занимала за дубовым прилавком место своей матери. Огорченная молодая женщина застала и зятя. За ухом у него торчало перо; он был так занят, что едва выслушал ее; по многим грозным признакам можно было заключить, что производится общий учет. Жозеф с извинениями покинул ее. Сестра, обнаружив некоторое злопамятство, приняла ее холодно. Действительно, блестящая Августина до сих пор заезжала к сестре в своем красивом экипаже лишь с кратким визитом. Жена осмотрительного Жозефа Леба вообразила, что главной побудительной причиной этого раннего посещения была нужда в деньгах, и пыталась сохранить сдержанный тон, который несколько раз вызвал улыбку у Августины: жена художника увидела, что, за исключением рюша на чепчике, мать нашла в лице Виргинии достойную преемницу и блюстительницу старинной чести торгового дома «Кошка, играющая в мяч». Во время завтрака Августина заметила в порядках дома некоторые изменения, делавшие честь здравому смыслу Жозефа Леба: приказчики оставались за десертом, за ними признавалось теперь право участвовать в разговоре; обильный стол свидетельствовал о довольстве, хотя и без роскоши. Молодая щеголиха заметила на столе билеты в ложу Французской комедии, где, как она вспомнила, ей время от времени случалось видеть свою сестру. На плечи г-жи Леба была наброшена великолепная кашемировая шаль, что доказывало щедрость мужа. Словом, супруги шли в ногу с современностью. Августина прониклась умилением, наблюдая в течение почти целого дня счастье, — правда, ровное, без особых восторгов, но и без бурь, — которое вкушала эта хорошо спевшаяся пара. Они относились к жизни как к торговому предприятию, где прежде всего нужно стараться поддержать честь своей фирмы. Не встретив у мужа сильной любви, жена постаралась развить в нем это чувство. Жозеф Леба незаметно привык уважать и беречь Виргинию; и время, понадобившееся для расцвета счастья этой супружеской четы, было залогом его долговечности. Когда Августина с горькими слезами рассказала о своем печальном положении, ей пришлось выдержать целый поток общих мест, которыми в изобилии снабдила ее сестру мораль улицы Сен-Дени.