Перемирие

Она давно уже ушла, торопясь до завтрака распорядиться по хозяйству, а я все сидела на смятой, растрепанной кровати — во власти раздумий. Год назад. Год назад к нам, на западный участок Границы, где собирается обычно Совет хэррингов, приехали гонцы от Совета сонгов с предложением о заключении временного мира. И вот четверку Воронов занесло на триста лиг к северу от Черной речки. Через две недели ляжет снег, для Воронов и сейчас здесь слишком холодно, но они едут — все дальше и дальше на север. Судя по донесениям лазутчиков и видениям хэрринга, едут бесцельно, словно наугад. Скоро они будут здесь. Не завтра и не послезавтра, потому что я их еще не чувствую. Но они приедут. И что я тогда буду делать, интересно?

Постучавшись, в комнату заглянула высокая девушка со светлой косой, и, вытирая руки о передник и кланяясь, сказала мне, что все господа уже собрались в столовой и ждут только меня. Я кивнула ей, но не двинулась с места. Все так же, подогнув под себя ногу, я сидела на своей сиреневой кровати и смотрела прямо перед собой, охваченная странным, печальным, немного суеверным чувством. А ведь я вернулась. Я снова — на Севере. Всего двадцать-тридцать лиг отделяли меня от моего позабытого, но так долго мучившего меня дома. Это расстояние можно было одолеть за один, даже короткий северный, день. Так близко! Двадцать лет я не была так близко к своей крепости.

Хотя не стоило себя этим терзать. Ностальгические визиты все равно не грозили мне, никто нынче не знал, где находится моя крепость. Она всегда была скрытой, туда не ездили крестьяне, не являлись гости из соседних крепостей — был ли смысл в подобном положении вещей, я не знаю, но у Птичьей обороны свои законы. А потом что-то случилось, и из Кукушкиной крепости перестали приходить вести. И было это пятнадцать лет назад.

Я все это знала. История была известная. Кукушкину крепость искали, но так и не нашли, казалось, вот тут она и должна быть, но ее не было. Об этом даже баллады пели — когда я была еще маленькой и жила в детских казармах, — а потом баллады эти забылись.

А мне казалось, что вот сейчас я выйду из этой комнаты и увижу свою жизнь, такую, какой она должна была стать. Но не стала. Странное это было чувство — словно готовишься к встрече с привидением.

После неприятного, тягостного завтрака, прошедшего в полном молчании, я спустилась по боковой лестнице и вышла во двор. За завтраком собралась вся семья Ольсы, все ее многочисленные сестры, тетки, бабки и дедки, и все они в продолжение всей трапезы разглядывали нас, словно каких-то странных неведомых зверей в зверинце. То, что мы с оружием спустились в столовую, всех шокировало; Ольса сделала круглые глаза, спрашивая меня, с кем мы здесь собрались воевать. Мои ребята, в свою очередь, разглядывали северян — слишком уж нахальными глазами. Я весь завтрак боялась, что они начнут насмехаться над хозяевами, и весь завтрак ловила на себе взгляды северян, разглядывавших мое лицо, мои волосы, — весь Север знал, как выглядела Лорель Дарринг, в каждом доме здесь был обязательно ее портрет, и я уже в прошлую поездку в северные княжества насмотрелась на свою знаменитую родственницу и наслушалась удивленных замечаний о нашем сходстве.

Спустившись по темной неосвещенной лестнице, я вышла на светлый просторный, мощенный каменными плитами двор. Был ясный солнечный день; необычайной чистоты, прозрачный, без летный пыли воздух делал солнечный свет особенно ярким и словно струящимся из ниоткуда. Было свежо и морозно, но из-за солнечности дня словно бы и не холодно. Завернувшись в короткий черный плащ, я вышла на чисто выметенные плиты двора. И не то, чтобы солнце слепило глаза, но сам воздух был так ярок, что плохо было видно все вокруг. Несколько девушек в простеньких зеленых платьях, торопясь и ежась, зябко передергивая плечами на холоде, заносили что-то черное и громоздкое в боковую, не в ту, через которую я вышла, дверь. На ступенях парадного крыльца стояла совсем маленькая, лет пяти, девочка. Она, верно, была дочерью кого-то из слуг, коротенькое ее зеленое платье было из самого простого полотна, да и видом она ничуть не напоминала Эресундов. Светлая короткая растрепанная коса была перекинута на плечо, на маленьких ножках были большие черные сапоги с меховой оторочкой, каждый едва ли не в половину ее роста, и подол зеленого платьица задирался, цепляясь за мех. Поверх платья девочка была завернута в широкий шерстяной шарф, она держалась за концы шарфа, победно оглядывалась вокруг, видимо, радуясь, что сумела выскользнуть на улицу. "Поймают и отлупят", — подумала я, глядя на ее задранный кверху маленький курносый нос и сияющие круглые глаза.

Сменялась охрана ворот. Отстоявшие ночь стражники открывали на день тяжелые ворота. От небольшого каменного домика караулки к ним подходила дневная смена: четверо крупных молодых мужчин в зеленых куртках и высокий, стройный, неожиданно черноволосый офицер, державшийся очень прямо.

Ночная смена состояла из шести человек, на двоих больше, чем дневная. Высокий, худой, костлявый парень зевал во весь рот, глядя на подходившую смену. Толстый румяный стражник сидел на маленькой скамеечке у ворот и торопливо натягивал сапог на толстую белую ногу в подвернутой штанине. Четверо отворяли ворота, по двое толкая тяжелые резные створки ворот. Подошедший офицер что-то сказал им, ночная смена выстроилась в неровную шеренгу, и лысеющий стражник в расстегнутом мундире, видимо, старший смены, стал докладывать офицеру о прошедшем дежурстве.

Я пересекла наискосок двор, слушая, как отдаются мои шаги по каменным плитам, и, взявшись за деревянные некрашеные перила, пошла наверх по узкой лестнице, ведущей на крепостную стену. Ветер метался там наверху, ветер, и, поднимаясь по древним ступеням — выщербленный камень цвета запекшейся крови, — я запрокидывала голову, подставляя ему шею, как любовнику. Ветер налетал и путался в моем плаще, играл косой, холодил мне лицо. Ледяной предзимний ветер, вестник будущих холодов, гонец наступающей зимы.

И постепенно предо мной открывался вид, ради которого я и взобралась сюда, уподобляясь птице, к чему меня обычно не тянуло. Но шаг за шагом предо мной открывался — простор, простор, которого мне так не хватало на этом чертовом Севере. Эти бесконечные леса уже не стесняли меня, я была над ними, наедине с огромным белесым небом. Как в степи — небо и земля, и ты между ними.

На узкой дорожке между рядами каменных зубьев стояли часовые — довольно далеко друг от друга. Мимо одного я прошла, он стоял, облокотившись на пику, и производил впечатление удручающее. Да-а. В нечищеных сапогах и с мятой бородой, он выглядел полусонным, как муха, почуявшая зимние холода. Это был коренастый бородач; то ли серые, то ли просто седые кудри спадали из-под высокой суконной шапки, и верхняя пуговица его застиранного полинявшего мундира болталась на длинной нитке, грозя оторваться. Чем-то он напоминал мне подземного духа из северных сказок: очень было похоже, что он хранит где-то в пещерах сокровища, а здесь только притворяется часовым. Он низко поклонился мне, а когда я проходила мимо, сделал знак от дурного глаза. Что ж, кое-кто здесь, на Севере, уже говорил мне, что негоже это, когда одна женщина так похожа на другую, умершую шесть веков назад.

Я остановилась и облокотила на каменный зубец. Поля в этих краях пахали с осени, и до самого подножья Мглистого расстилалось море вывороченного чернозема, только у реки зеленели озимые. Черная, слежавшаяся комьями земля блестела на солнце. А впереди были горы. Мглистый хребет заворачивал с юга к востоку, невысокий, с пологими склонами, поросшими лесом, сглаженный временем, словно песчаный гребень детской лопаткой. А за ним виднелись синеватые склоны других хребтов, все выше и выше, — великая горная страна Севера, которую до сих пор даже на карты не нанесли целиком, ибо там, лиг за сто отсюда, начиналась уже вотчина нильфов.

Узкая быстрая река со светлой меловой водой петляла в полях; на противоположном обрывистом берегу были сенокосные луга, и желтела пожухлая, невысокая, мало отросшая после июльского покоса трава. Маленький, со спутанной гривой, словно игрушечный жеребенок бродил там, опустив голову к самой траве. И пока я смотрела на эту картину, мне вспомнилась стихотворение Ван Вэя: