Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 20 из 77



В этом милом совином лице было сейчас выражение испуга и виноватости; она смотрела на Ольсу и ждала чего-то.

— Я привела ее, Инга, — сказала Ольса своим резким голосом, — Не беспокойся.

Это словно послужило для Инги сигналом, ее огромные глаза наполнились слезами, она закрыла лицо руками и разрыдалась. Ее полные обнаженные плечи затряслись. Ольса поджала губы.

Я молчала, не понимая, что происходит. Ольса потянула меня за руку к маленькой кроватке, стоявшей в углу. Я подчинилась и пошла за ней. Мы подошли и остановились возле изящной детской кроватки из светлого дерева.

Так, среди подушек, обшитых эльским кружевом, укрытая пуховым одеялом, лежала девочка лет десяти. Она разметалась во сне и тяжело дышала, льняные кудри намокли от пота. Ее тонкое личико было покрыто темными пятнами, губы почернели и распухли.

У меня перехватило дыхание.

— Что с ней?

Женщина завыла в голос.

— Инга, иди к себе, пожалуйста, — резко сказала Ольса, — И уведи детей.

Круглые голубые глаза зло глянули на Ольсу, но Инга смолчала. Она подхватила на руки маленькую художницу (та что-то протестующе запищала), тихо велела остальным девочками идти за ней, и вся процессия, сопровождаемая нашими взглядами, скрылась за тихо закрывшейся дверью. Меня это удивило, я думала, она ее захлопнет.

— Так что происходит, Ольса?

Ольса вздохнула. Лицо ее, утратившее оживление злости, стало опять растерянным.

— Она заболела вчера, — сказала Ольса тихо, — вечером стала задыхаться, жаловалась на боль в груди. Инга дала ей настойку ивового корня, и вроде бы боли стихли. А сегодня она вся пошла пятнами и… не приходит в себя.

Она замолчала и неожиданно всхлипнула.

— Ольса!

— Ох, ты не понимаешь! Это же то же самое, что и у других детей, там, в деревнях, и они все умерли, и так страшно…. Но… но… Они были еще младенцами — понимаешь? — а Лейле уже восемь, и я подумала, может быть…. Может, ты сможешь что-нибудь сделать?

— Тех детей осматривали врачеватели?

Ольса кивнула, не переставая всхлипывать.

— И что?

— Я не знаю, Эсса! — вскрикнула она в отчаянии, — Никто не понимает, что происходит! Это дыхание Времени — вот что они говорят! Дыхание Времени коснулось детей, и поэтому они умирают. И это предвестие больших бедствий.

— Перестань плакать, — буркнула я, — Ты видела, как это происходит у других детей?

— Лучше бы я не видела, — тихо сказала Ольса, — это очень страшно, и они так кричат… О-ох…

— Перестань плакать, я сказала. Слезами ты Лейле не поможешь.

— Ты не понимаешь, — говорила Ольса, вытирая лицо, — Это ужасная смерть, хуже просто нет…. Самая страшная…

— И врачеватели ничего не смогли сделать?

Она покачала головой.

— Ольса, милая, ведь я тоже не смогу.

— Я прошу тебя, — прошептала она, глядя на меня полными слез глазами.

— Я даже не знаю, что это такое, Ольса. Единственная, что я могу предложить, — нужно убить ее, чтобы она не мучилась. Раз уж это такая страшная смерть.

— Боги! — воскликнула Ольса.

— Ты хочешь, чтобы она умерла в мучениях? — резко сказала я, уже начиная раздражаться.

— А если… если она выживет? И как я объясню Инге? Она и так ненавидит меня.

— О чем только говоришь? Ты должна думать о Лейле, не о себе, не о Инге. Только ты можешь принять решение.

— Боги, как же я могу, Эсса?! Я не могу, я же…. У нее есть мать. И мой отец, он…



— О, господи, Ольса! — уже в совершенном раздражении крикнула я, — Ты — властительница Ласточкиной крепости! Не Инга, и не твой отец, а ты!

— Но, может быть, она поправиться?

Я промолчала.

Ольса вытерла слезы и мало-помалу успокоилась.

— Подождем, — сказала она, — Это серьезный шаг. Если станет совсем плохо, то да. Но… Эсса, ведь никто не согласиться это сделать.

— Я надеюсь, ты не просишь меня об этом?

Ольса слегка растерялась.

— Эсса, я…

— Не зови меня так, я сказала! И не сваливай на меня свои проблемы! Ты взрослая, Ольса, и именно ты отвечаешь за эту крепость! Не втягивай меня в свои дела, ясно?

— Боги, но к кому мне обратиться?!

— Послушай, — сказала я, увидев, что она опять собирается плакать. Я так же устала от нее и от ее слез, что уже на все была готова, — я введу ей обезболивающее и посижу с ней. Если станет хуже, я сделаю ей тройную дозу снотворного. Она умрет безболезненно.

Так я оказалась ответственной за жизнь маленькой Лейлы, но нельзя сказать, чтобы это очень уж обременило мою совесть. Кто-то из хэррингов однажды сказал, я эти слова очень хорошо запомнила: "Добродетель и порок, жизнь и смерть, удовольствие и страдание. Они задевают только тех людей, которые думают, что их душа — это то же самое, что и тело". С этой точки зрения убийство значит не больше и не меньше, чем рождение, все та же операция над связью души и тела, только наоборот. Мне приходилось слышать проповедников, говоривших о недопустимости убийства, но, по мне, тогда нужно говорить и о недопустимости смерти. Меня всегда поражают такие люди, можно подумать, они надеются жить вечно. Они говорят еще о любви к своим врагам, и я люблю своих врагов всем сердцем, ибо они — жизнь моя, жизнь не та, что здесь, а везде и всегда. Эти проповедники всегда приезжают на ярмарки на старых телегах и читают свои проповеди, подоткнув рясу за пояс и взгромоздившись на свою телегу. Мне кажется, это наше личное южное явление, на Севере таких нет, здесь вообще больше порядка. Говорят, что среди этих проповедников чаще всего встречаются беглые каторжники, ищущие свободы в вольных южных степях. Они всегда очень худые, оборванные и часто слегка сумасшедшие, они выкрикивают свои проповеди, глядя на проходящих мимо озабоченных крестьян и визгливых торговцев. Они отрицают войну и поносят тех, кто сделал войну своим ремеслом. Правда, стоит рядом появиться Охотникам, они тут же замолкают. Охотников уважают и они. А орд-данов проклинают прямо в лицо, но это бывает небезопасно, выпускники военной академии в Орд-дэ скоры на расправу.

Сходив за сумкой с медикаментами, я пододвинула кресло к кроватке Лейлы и провела в нем весь день. К обеду погода испортилась, ветром принесло снеговые серые тучи, все от горизонта до горизонта заволокло серой пеленой. От окна дуло, и очень скоро я замерзла.

Лейла тяжело дышала во сне, и я постоянно сбивалась на мысли о смерти.

Никто не заходил в детскую; за стеной иногда слышны были шаги и голоса, говорившие что-то неразборчивое, но вот они проходили, и снова наступала тишина. К вечеру разыгралась метель. Снежные хлопья метались в темноте за окном. Как сказал поэт:

В комнате было темно, только от снега за окном струился тусклый беловатый свет. Я сидела в кресле, забившись в самый угол, и смотрела куда-то поверх кроватки.

— Что с девочкой? — раздался за моей спиной знакомый мурлыкающий голос.

А я даже не слышала, как открылась дверь. Я оглянулась. Старший веклинг стоял возле полуоткрытой двери (из коридора падала узкая полоска света), прислонившись к косяку, и сиял на меня алыми глазами.

— Дарсай вернулся? — спросила я.

В луче света видно было, как он усмехнулся в ответ на мой вопрос.

— Что ты молчишь?

— Да, он вернулся.

— С ним все в порядке?

Веклинг подошел и склонился над кроваткой.

— Да, с ним все в порядке, — сказал он, наконец.

— Что-то ты немногословен, — заметила я, набирая в шприц настойку аконита.

— Так что с этим ребенком?

— Она умирает, — сказала я, — И очень скоро умрет.

— Вот оно — подлинное равнодушие, — усмехнулся веклинг, выпрямившись, — А вот дарсай тебя очень беспокоит, да?

— На улице мороз.

— С ним все в порядке.

7

Тао Юаньмин