Единорог

Вы бы видели его. Я спрашиваю, как прошло, а он только улыбается. Господи, я его двадцать лет знаю, я не разу не видел, чтобы он так улыбался. Он же просто влю-бился в нее, так по-детски, как мальчишка влюбился.

Ну, ладно, она ему понравилась, это я понять могу, девчонка она очень даже ни-чего. Но он-то — ей! Лерка таких людей как огня боится, а то я не знаю! Она же вся в книжках, она жизни-то настоящей не видела никогда. Но чем-то он ее зацепил, и как! Что вы, я отговаривать никого из них не отговаривал, ни его, ни ее. У них все так не-ожиданно сложилось, я даже не ожидал. Какое там отговаривать. Я молиться был го-тов, чтобы у них все сложилось. Из них странная была пара, но Валерка же любил ее, да и она. Черт, да самые крепкие отношения получаются, когда люди так непохожи.

Воскресенье.

Из дневника Валерии Щукиной. Воскресенье, 2 декабря.

Утро морозное, зимнее, странное. Деревья все покрыты инеем, каждая веточка, стоят тихонько, не шевелясь, словно сделанные из сахара украшения на торт. Небо яс-ное, молочное, голубоватое с отливом в серину, и на востоке еще видны легкие разводы розового цвета. И меж сахарных деревьев встает небольшой сияющий оранжевый шар.

Дым из дальней трубы поднимается прямо вверх и вбок, снизу дым синий, ввер-ху розовый с синим отсветом. Чем ярче солнце, тем темнее синеют деревья, уже не са-харные, а словно тени на белом полотне. Дым все шире, он расплывается облаком, ро-зово-синим. Пролетают стайкой мелкие птицы, разлетаются в разные стороны и снова собираются вместе. Деревья такие — не тонкие, но четкие и чуть мохнатые. Солнце все выше и заливает все оранжевым сиянием.

Мороз. Воздух замерз. Стремительно пролетает в розово-голубом небе малень-кая птица. На балкон сел голубь, напушенный, необычайной коричнево-белой окраски. Вот тушка так тушка. Он сидел, пушась все больше и больше, а потом мимо пролетел другой голубь, сизый, и этот, коричневый, встрепенулся и полетел за тем. На деревьях сидят вороны, серые с черным, спокойные как будды. Сидят себе и сидят, не шелох-нуться, и глаза у них острые и блестящие, как кинжалы из гематита.

Мороз. Мороз, черт бы его подрал.

Проснулась я сегодня поздно. Я долго лежала, повернувшись на бок, и смотрела на светлую комнату и на иней, затянувший низ окна. Сладкое это было пробуждение, тихое, долго-ленивое.

Валера, — думала я. Валера. Вот о чем я думала, долго-долго, бесконечно — про-сто лежала и думала. Была уже половина десятого, до трех не так уж и долго. А потом я вдруг забеспокоилась. Куда он меня поведет? А если ему приспичит прихвастнуть своими деньгами, и он потащит меня в дорогой ресторан? Мне ведь даже надеть нече-го. Разве что в маминых вещах что-нибудь поискать. Господи, и косметики у меня со-всем нет, помада и та кончилась, а купить — для меня дело долго-трудное. Собралась на свидание, называется.

Как странно, как безумно странно. Будто это первое в моей жизни свидание — на первом я и вполовину так не волновалась.

После завтрака я решила сходить в магазин. Во-первых, было уже далеко не ра-нее утро, а во-вторых, у меня хлеб кончился, и молоко было на исходе, и много еще всяких глупостей надо было купить, вроде гречки, муки и сахара.

В шубе я похожа на мишку и двигаюсь соответственно. К тому же я столько на-купила, что тащилась еле-еле. Да и скользко сегодня просто до ужаса. Я шла меж двух домов, и вдруг из-за угла вылетел пустой грузовик. Поравнявшись со мной, он резко вильнул в мою сторону. Я шарахнулась. Один из моих пакетов упал. Грузовик проехал очень близко, почти задел мое лицо. Ноги у меня дрожали. Мука и сахар рассыпались по обледеневшему снегу.

Я побежала домой со всех ног, благо, уже недалеко было. Я и не подумала о том, что должна была умереть, я просто испугалась — мгновенным испугом. Так бывает, ко-гда уронишь чашку, и она разлетится на тысячу осколков. До меня только в подъезде дошло, что это не случайность, что меня хотели убить — убить!

Я ворвалась в квартиру, охваченная уже не испугом, а безумной злостью. Мне вдруг пришло в голову, что от папы хотели чего-то конкретного, что-то хранилось у него, вещь или документ. Масонская какая-то дрянь, и она все еще в квартире, я увере-на.

Господи, не собираюсь же я умирать из-за чертовых масонских игрищ, пусть даже масоны и правят миром! Нет уж. Пусть забирают все, что хотят, в конце концов, их бредовые идеи не имеют для меня никакого значения.

В общем, я вернулась домой и стала искать. В папином кабинете я почти не бы-ваю, так, убираюсь, да и то раз в месяц. Я никогда не любила бывать здесь. Я думаю порой, будь у меня пьющий отец-слесарь и замученная мать-уборщица, я в детстве бы-ла бы гораздо счастливее. Я любила, конечно, своих родителей, но отстраненной любо-вью. Я всегда была далеко от них, слишком далеко — словно на другом конце вселен-ной.

И будь они алкоголиками, их бы не убили.

И я никогда не любила папин кабинет, мрачную комнату, где в одном углу ре-торты и колбы, а в другом — средневековые манускрипты и чучело совы на шкафу. Я не люблю чучел, мне их до ужаса жалко.

В кабинете оказалось душно и пыльно. Я влезла на стол возле подоконника и открыла форточку, и морозный ароматный воздух хлынул в комнату. В кабинете я ла-зила часа два.

А потом кто-то позвонил в дверь, и я пошла открывать.

Это оказался Валера, хотя не было еще и двенадцати. Без шапки, короткой чер-ной дубленке, похожей на куртку, голова опущена.

— Я рано, да?

— Заходи, — сказала я шепотом.

Мне вдруг показалось, что нечто очень хрупкое, словно чаша хрустальная, кача-ется на краю и может упасть и разбиться. Валера, наконец, посмотрел на меня. Худое лицо, бледное, выступающие скулы, узкая челюсть. Большие, слегка раскосые, совсем бесцветные глаза. Боже, до чего же он странный!

В коридорном полумраке он не походил на человека ни капельки. А потом за-шел — обычный парень, худой и невзрачный.

— Я слишком рано пришел, ты извини.

— Ничего, — сказала я растерянно, — Куда ты хочешь пойти?

— Если честно, то никуда.

Я этого, в общем-то, ждала. Никакого оживления в нем не было.

— Вид у тебя усталый, — сказала я.

Он дернул плечом.

— Я так и не спал сегодня, Лер.

— Ты бы позвонил, сказал бы, что все отменяется.

— Ты меня чаем не напоишь?

Тонко-острое, совсем детское лицо и глаза такие просительно-лисьи. Странный он все-таки, просто внешне даже странный. Мне вдруг пришло в голову, что он похож немного на какого-то актера. Не знаю его фамилии, знаю только, что снимался в филь-ме "Поле битвы — Земля", ну, в том самом, по Хаббарду, где еще Траволта снимался. Там этот актер играл землянина, который всех освободил и спас. Валерка чем-то похож на него. Такой же страшненький, да, Лер, будем смотреть правде в глаза? Траволта в фильме все звал его крысенышем. И правда, было похож, лицо у него остренькое, как крысиная мордочка, и страшно молодое. Типаж у Валерки точно такой же, ей-богу!

Сказать это ему не вздумай, Лера.

В общем, мы пошли на кухню. Я поставила турку, причем Валерка страшно ею заинтересовался.

— Что это такое? — говорит.

— Турка, — сказала я честно, потом подумала и прибавила, — Ну, штука такая для чая, туркэ называется. Ее папа из Ленинграда привез.

— А варенье у тебя есть?

— Есть, — сказала я.

Варенья у меня, и правда, полно. Хотя с маминой смерти уже прошел год. Сама я его варить не умею, да и не ем. И вот оно стоит, стоит, и не знаешь, куда от него деть-ся.

Я достала из холодильника трехлитровую банку «лунного» варенья. Абрикосы, лимон и груши, тягуче-прозрачная жидкость, в которой, словно мухи в янтаре, увязают кусочки фруктов. Мама умела превратить обыденность в поэзию, что и говорить. Мир вокруг нее становился волшебным, хотя она не прилагала к этому никаких усилий. Иногда мне кажется, что она даже и не подозревала о своей исключительности, она просто жила и искренне думала, что она живет как все. Заурядная домохозяйка. Лучше бы она действительно была заурядной домохозяйкой! Лучше бы они оба были зауряд-ными.