Единорог

О, боже, как же сегодня тихо, серо, спокойно. Хороший день сегодня, для зимы — хороший. В морозные ясные блистающие дни я чувствую себя неживой, а сейчас — ничего, нормально. Кажется даже — живая.

Мы шли не спеша, тихо, взявшись под руку. Пелена расходилась, показались края серо-белых облаков и меж ними призрачная синева, скорее даже намек на синеву. А через минуту пелена снова сомкнулась и ничего уже не было видно, одна висела над нами нежно-молочная серь. Иногда задувал ветер, но не такой, как вчера. Ох, вчера был ветрище. Сразу вспоминается плач Ярославны: "О, ветре, ветрило! Чему господине на-сильно веяшы?". За орфографию не ручаюсь, конечно.

Мы шли, и в груди моей нарастало затаенное, странное чувство. Я думала о том, что ощущал мой отец в тот момент, когда его Ниниана сошла к нему с небес и, прекло-нив перед ним колена, сказала: я вся твоя, маг, возьми меня и защити меня, маг. Что у него было на душе, когда он впервые увидел ее, увидел не такой, какой она стала по его воле, а такой, какой она была подлинно? Что он почувствовал, когда увидел ее, когда Ниниана, вся лунный свет и трепетанье, шагнула к нему с небес? "Святой поднялся, обронив куски молитв, разбившихся о созерцанье"? Я думаю, это слабо сказано. Прав был тот неведомый старик из телефона, вовсе не куски молитв он обронил. Быть мо-жет, весь мир его, вся жизнь его разбились в тот миг, когда он увидал ее, зверя точено-белого, облитого лунным сиянием, когда невозможный этот зверь склонил перед ним гордую голову с лунно-белым рогом. Ухнет, пожалуй, вселенная, когда тебе доведется увидеть такое, когда к твоим коленам придет — Ниниана.

Из английских баллад, с их лужаек зеленых,

Из-под кисточки персов, из смутного края

Прежних дней и ночей, их глубин потаенных,

Ты явилась под утро, сквозь сон мой шагая?

Беглой тенью прошла на закате неверном

И растаяла в золоте через мгновенье, -

Полувоспоминание, полузабвенье,

Лань, мелькнувшая зыбким рисунком двухмерным.

Бог, что правит всем этим диковинным сущим,

Дал мне видеть тебя, но не быть господином,

На каком повороте в безвестном грядущем

Встречусь я с твоим призраком неуследимым?

Ведь и я только сон, лишь чуть более длинный,

Чем секундная тень, что скользит луговиной.

Мы шли по серой и сырой улице, а в груди моей что-то трепетало и билось, буд-то туда засунули огромную птицу. Я знаю, что мой отец и вполовину не ощущал того, что чувствую я. А чувствую я себя так, словно в мои подставленные ладони пал целый мир, хрупкий прозрачный шар — так доверчиво — в мои ладони. И сердце в моей груди замирает-замирает-замирает и, кажется, сейчас остановится. Я не слышу, не ощущаю своего сердца, но зато очень хорошо я ощущаю эту дурацкую птицу — или там не пти-ца? Есть у меня подозрение, что там брыкается целая лошадь и того и гляди вырвется наружу, разорвав меня пополам. А Валерка вдруг остановился и спросил:

— Лер, а ты не передумаешь?

— Нет, — сказала я испуганно, — А ты?

— Я-то нет.

— Валер, — сказала я, — из меня выйдет плохая жена.

Но он закрыл мне рот ладонью.

— Молчи, ясно? Пошли, — и, крепко взяв меня за руку, потащил за собой.

Мы подали это дурацкое заявление. Но я не думаю, не боюсь, как это я буду чьей-то женой, вести какое-то хозяйство, а я всегда боялась этого. Я ведь ничего не по-нимаю в обыденности. Но я не думаю — об этом. Так — не будет. А как будет — я не знаю.

Валерка долго еще сидел у меня сегодня. Точнее, не сидел, а лежал. Растянулся на диване в зале, как половичок, руку за голову закинул, одним глазом смотрит в теле-визор, другим на меня. А потом он задремал. Я выключила телевизор, села на пол ря-дом с диваном и, обняв колени руками, стала смотреть на Валерку.

Он спит как ребенок. Лицо его так безмятежно. В углах губ синева. Боже мой, как тихо он спит! Когда он лежит вот так, мне хочется умереть. Это чудо выше моих слабых сил.

Я представляю себе, как мой отец входил в спальню, садился и смотрел на спя-щую жену свою, на ее непостоянный, изменчивый, ускользающий облик, который соз-дался по велению его слова. Как он смотрел — в эти черты, которых не было доселе, смотрел, зная, что за ними скрывается зверь дивный, больше, чем зверь, больше, чем человек.

Я смотрю на Валеру и вижу — высшее. Как молодому Джолиону, мне хочется сказать: "И это будет моим. Мне страшно!". Такое бывает в любви, в той старинной, давно вышедшей из моды любви, которая постигла меня. Теперь-то в моде лишь сексу-альная совместимость. А была когда-то такая любовь, в которой один всегда был выс-шим. Поклонение — дурацкое слово, но иначе, пожалуй, не скажешь. Я поклоняюсь ему, как отец мой поклонялся моей матери.

Не прав ли я? Ты, тот, кто горечь жизни

Из-за меня вкусил, отец мой, ты

Настоем темным долга моего

Упившийся, когда я подрастал,

Ты, тот, кто будущность мою вкушая,

Испытывал мой искушенный взгляд, -

Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто

Внутри меня боится за меня,

Тот, кто богатство мертвых, равнодушье

Из-за судьбы моей готов растратить,

Не прав ли я?

Это опять Рильке. Сама я так не умею. Ничего я не умею, просто жуть.

И вдруг зазвонил телефон. Я вскочила и побежала к аппарату, схватила трубку, но Валерка уже проснулся.

— Алло? — сказала я, глядя на Валеркину растрепанную голову: разбудили-таки, гады.

— Валерия Станиславовна, — произнес уже знакомый мне старческий голос.

— Да, — сказала я.

Валерка сел, уткнулся подбородком в спинку дивана и сонно смотрел на меня. При нем я не могла говорить открыто, могла только слушать. А послушать на это раз было что.

— Валерия Станиславовна, — говорил голос в трубке, — в свое время твой отец не внял нашим предупреждениям, не захотел меня слушать. Мы же никогда не желали, чтобы философский камень был создан, чтобы Ниниана, мать твоя, носительница духа философской ртути, отдала свою сущность — свой рог.

"Вы убили их", — хотелось сказать мне, слова буквально вертелись у меня на языке. Но в двух метрах от меня Валерка смотрел на меня светлыми глазами.

— Это сделали вы? — все же спросила я. Тихо так, буднично.

— Да. Необходимо было, чтобы она погибла в человеческом обличье. Для спаса-ния мира это было необходимо.

Я молчала.

— Мы пытались предупредить тебя, Валерия Станиславовна, но сегодня это уже не имеет значения.

— Почему?

— Твое время вышло. Твой гороскоп говорит о том, что завтра ты исчезнешь, уй-дешь в иную жизнь. Умрешь, Валерия Станиславовна. Завтра ты умрешь. Прощай.

"Что за чушь!" — хотелось сказать мне, но старик уже положил трубку. Я поло-жила свою.

— Кто звонил? — спросил Валерка.

— Да так.

— Я пойду, Лер, мне пора.

— Ты позвонишь?

— Я зайду завтра. После обеда, ладно?

— Ладно, — сказала я.

Он ушел, а я осталась одна. Завтра я умру. Как бы это глупо ни звучало. Завтра.

Малышева Ю.К., работник ЗАГСа Советского района:

Нет, по субботам заявления на регистрацию брака мы не принимаем. Не думаю, что где-то можно подать заявление в субботу. В любом случае, заявление от Щукиной и Хазиева у нас не зарегистрировано. Раз они оба проживают в нашем районе, то они могли подать заявление или в наш ЗАГС или во Дворец Бракосочетаний. Туда тоже не подавали? Ну, значит, никакого заявления и не было. Боюсь, ничем больше помочь не могу.

Воскресенье.

Из дневника Валерии Щукиной. Воскресенье, 9 декабря.

Валера заявился рано утром, еще семи, по-моему, не было. Я спала как сурок, дверной звонок, похоже, весь иззвенелся, пока я проснулась. Мне и в голову не при-шло, что это Валерка. Недоумевая, я пошла открывать. А темно-то как еще было! Ох, какая же я была сонная, до коридора доплелась на автопилоте.

— Кто там?

— Это я. Лер, откроешь?

Я открыла.

— Я тебя разбудил?