Из тьмы веков

— Пусть спит! — понимающе говорили старики. — Нигде не спится так спокойно, как в родной башне. Пусть спит!..

И Калой спал долго, крепко. Несколько раз Дали входила к нему, тихонько присаживалась на постель. Он спросонок приоткрывал глаза и, узнав, что это она, улыбнувшись, засыпал снова.

Вот и теперь он взял ее за руку и опять закрыл глаза. А она так и осталась сидеть, боясь пошевельнуться.

Немного погодя, вошла Гота. Она тихо приблизилась к Дали, обняла ее. И в это время Дали ощутила на своей щеке легкий толчок чьей-то жизни, бившейся под сердцем у Готы. Они понимающе улыбнулись друг другу, и Гота прошептала:

— Будет и у вас! Обязательно будет!

Калой проснулся поздно. Когда он вышел в общую комнату, Мажит, сидевший под дверями, вскочил. Он не отходил от отца, предупреждал все его желания, поливал, когда тот умывался, подавал одежду, прислуживал во время еды.

Когда мальчик зачем-то вышел, Дали сказала:

— Он очень серьезный. Но теперь, кажется, и вовсе решил стать взрослым.

За день в горы приехало много всадников полка — эгиаульцы, гойтемировцы, цоринцы.

А к Калою, как к самому старшему из них, гости шли группами я в одиночку. Их заводили в башню, кормили. Они желали роду-племени Турса и Гарака благополучия, полной чаши и выходили во двор, чтобы посидеть, послушать Калоя. Освободившись от домашних забот, сюда собрались и женщины аула.

К вечеру похолодало. Орци велел Мажиту с подростками разложить посреди двора костер. Вскоре высокое пламя озарило людей, строения, башню. Горцы сидели и стояли вокруг огня, слушая Калоя.

Они уже немало знали о войне, о непоправимом горе, которое она несет. Но им почти ничего не было известно о том, что делалось в Петрограде и каких перемен в жизни можно было ожидать.

Калой сидел на чурбачке, спиной к воротам, так, что весь народ был перед ним. Хозяину не полагалось садиться между башней и своими гостями. Орци, Мажит стояли позади него. Женщины ютились на веранде и на ступеньках.

Калой рассказывал все так, как было, не упуская подробностей. Голос его звучал ровно, как будто он читал. И людям казалось, что они сами видят все, о чем он говорит. Стояла тишина, и лишь изредка кто-нибудь вздыхал или острым словом выражал свои чувства.

Мысленно вслед за Калоем шли эти люди по просторам России, карабкались на Карпаты, рубились в Езеранах, стояли над братскими могилами и мчались в теплушках в далекий город русских царей, чтоб по воле удивительной судьбы стать участниками великих событий и найти в них свое, единственно верное, достойное место.

Шла ночь. Много раз подкладывали в костер дрова. Но никто не уходил. Горцы хотели знать все, что знал сам Калой. Хотели угадать, что впереди. И Калой говорил о петроградских рабочих, об их надеждах, об их врагах. Говорил все, что узнал от русских солдат на фронте, от своего друга Ильи Ивановича, от Кирова и Мухтара. И выходило, что скоро должны начаться большие дела и большая борьба бедного люда против своих врагов.

— Киров и Илья мне сказали: передай ингушам, что скоро придет время, когда полетят головы всех, кто ел и пил чужое и держал народ в ярме. Они сказали, что бедных в этом газавате поведет самый храбрый и умный из людей. Имя этого человека — Ленин… И когда он двинется, мы тоже должны пойти за ним… — Калой умолк.

Он достал из кармана бумажник, из бумажника бумагу, из нее маленькую фотографию, подозвал Мажита, положил фотографию ему на ладонь и велел показать самым старшим.

— Илья подарил, — сказал он. — Ленин!..

Народ заволновался. Каждому хотелось посмотреть на человека, которого они по-своему уже называли имамом бедных. Смотрели, не прикасаясь, только поворачивая ладонь Мажита к свету.

Когда фотография вернулась к Калою, старший из присутствующих сказал:

— Трудно угадать, каким он будет в бою. Здесь не нарисовано его тело. Но что смотрит этот человек далеко и думает — видно по глазам.

— Киров говорил: он такой же человек, как и мы… Только мне кажется, он говорил это, чтоб не обидеть нас. Ленин не может быть таким.

Старики согласились с ним, закивали головами. Каждый из них по-своему представил себе Ленина.

Одним он казался великаном, на голову выше Калоя. Другие представляли себе его в черкеске, в папахе, с маузером на боку. Третьи видели на гарцующем скакуне впереди несметного войска, готовым ринуться на врагов.

Но одно чувство было у всех общим — это вера и то, что есть у них теперь где-то защита и голова.

— А что говорит он о земле? Видно, там у него своих дел немало. Как нам быть? — спросил один из пожилых горцев.

— Для того, чтобы конь шел туда, куда ты хочешь, повод должен быть в руке, — ответил Калой. — Он готовится взять в руки повод страны. Если бедные победят, все будет иначе.

— Хоть бы не забыли тогда про нас! Затеряны мы здесь между небом и валунами. Нас-то порою и Аллах, кажется, перестает видеть! — заметил другой гость.

Старик встал. За ним встали все.

— Калой, мы засиделись, — сказал он. — Мы слепые. Расспросам не будет конца. Мы видим только тогда, когда слышим… Пора расходиться. Ты дал пищу и телу и душе. За это воздаст вам Бог! Мы уходим отсюда с другим умом и с другими глазами. Но к тебе еще не скоро придет покой. Ты видел мир, ты знаешь больше других. Ты должен быть начеку, должен прислушиваться и, когда придет время, сказать нам, что делать! Мы с тобой! Верно я говорю? — обратился он к народу.

— Верно! Верно! — раздались голоса.

С большими мыслями народ расходился по домам.

Ночь подходила к концу. Над горами занималось утро нового дня.

Осенью прилетела долгожданная весть: «В России вышел Ленин!»

Говорили, разогнал он власть Керенского и хочет помириться с царем Германа, чтобы люди могли заняться своими делами.

Но во Владикавказе жизнь пока шла по-прежнему.

Только вместо одной власти стало четыре. У ингушей — своя, у осетин — своя, у казаков — своя, у жителей города — своя.

Командовали бывшие князья и офицеры. Между собой не ладили. И народом управлять не умели.

Налогов в этом году горцы не платили. Не было порядка. Некому было платить. Станицы и аулы вооружались.

Плохо было простым людям. И весть о том, что в России вышел Ленин, ободрила их.

Лишь бы не забыли про горцев!

Каждый день ждали они чего-то нового. Каждую ночь ложились с надеждой на следующий день.

Наступила зима. Выпал первый снег. Ударил легкий мороз. Сквозь тонкий слой едва заметных туч весело глядело солнце. А в воздухе роились мелкие, бесчисленные снежинки, вспыхивая золотыми огоньками.

Стучали топоры. Сизые дымки поднимались с крыш.

Калой вышел на терраску. Внизу Мажит рубил дрова. Дали доила коров. Он поглядел по сторонам, вдохнул полную грудь свежего воздуха и почувствовал, как загуляла кровь. Сойдя вниз, он взял у сына топор, попробовал большим пальцем лезвие, кинул целую лесину на колоду и с одного взмаха стал отсекать поленья. Мажит смотрел на отца, как на чудо. Он знал: любой мужчина аула не смог бы перерубить такое дерево и за пять ударов. В это время с соседней горы послышался сигнальный крик:

— Эй!.. Эй-эй!..

— Послушай, о чем там… — сказал Калой Мажиту, и тот побежал на холм, с которого лучше всего было слышно, что кричали соседи.

— Тебя! — вернувшись, сказал он отцу и вынес ему шубу. Калой пошел на холм. К добру ли? К несчастью ли?..

— Ладуг![175] — крикнул он, приставив ко рту ладони.

— Сход в Дорхе!.. Сход в Дорхе. Едут болыиевики-и-и! — долетел до Калоя голос с горы.

Рядом с Калоем уже стояли подошедшие односельчане.

— Передайте!.. Передайте!!! — кричал далекий человек.

— Хазад! Хазад![176] — ответил ему Калой и повернулся к своим.

— Ну, будем собираться!..

Все утро с горы на гору, с башни на башню передавалась эта весть, летел призыв. Он дошел до каждого аула, до каждого хуторка, поднял всех. Что-то новое врывалось в их жизнь. И верховые черными цепочками по заснеженным тропкам потянулись с гор и ущелий в долину Дорхе, окруженную тремя аулами, которые считались колыбелью этого народа.

175

Ладуг — слушаю, слушайте (инг.).

176

Хазад — услышал (инг.).