Страница 48 из 56
Амаравата, если верить Корзинщику, неугоден всем: и жрецам, и торговцам, и Прежним. Неизвестно, почему. Видный мужчина, не подлый, не более амбициозный, чем любой из его соседей. За что и кем он приговорен?
— Вед, — тихо спросил Кондрахин, — тебе известно слово "сенары"?
Ведмедь отрицательно покачал головой.
— Нет, я избегаю попадать в плен словам. Но, кажется, догадываюсь, о ком ты говоришь. Шесть жителей Амату достигли уровня, сопоставимого с известным тебе Джироло. Не Зрящие, ни Прежние, ни монахи или князья — именно они управляют этим миром.
— Шесть, — механически повторил Кондрахин. — Всего шесть. Вед, — после долгой паузы спросил он, — мы должны с ними сразиться?
Ведун многозначительно хмыкнул.
— А чем мы сейчас, по-твоему, занимаемся? Война началась, едва лишь мы очутились на Амату. Не против нашего приятеля Амараваты, а против нас, точнее, против тебя.
— Что-то не замечаю, — недоверчиво вымолвил Кондрахин. — За исключением того, как меня схватили монашки, мне реально ничего здесь не угрожало. Схватка с Прежним не в счет — у меня было преимущество.
Ведмедь как-то рассеянно слушал товарища, о чем Юрий не преминул заметить вслух. Бородатый ведун отозвался не сразу.
— А вот ответь мне, Юрочка, ты тогда, на Тегле, сразу кинулся в схватку? Или вначале все-таки пригляделся к противнику — по зубам ли он тебе? Сенары не глупее тебя. Заметь, дорогой, до сих пор, не подозревая об их существовании, ты противостоял им через посредников — князей, жрецов, тех же расхитителей. Аналогичным образом поступали и они.
— А теперь…
— Понятия не имею. Скорее всего, все останется по-прежнему. Ведь ты не знаешь, кто они. Зачем им поднимать забрала?
Кондрахин задумался. В словах Ведмедя был резон: и в отношении анализа прошлого, и в прогнозе на ближайшее будущее. И все-таки ясности не было. Кто такие сенары? В чем смысл их деятельности? Чем именно мешает им Юрий? Кто на Амату располагает информацией о сенарах? До сих пор таких Кондрахину повстречать не удалось. Не значит ли это, что сенаром может оказаться любой, самый обычный, на первый взгляд, человек? Прерывая затянувшееся молчание, он спросил товарища, круто меняя тему:
— Как князь с отпрыском?
Ведмедь заметно помрачнел. Видимо, банальный вопрос таким уж банальным ему вовсе не показался. Или он знал что-то такое, что пока укрывалось от взора Юрия. Все же был он не только много старше, но и куда опытнее землянина. Кондрахин видел его прикованного к стене в застенках на Тегле, но что он на самом деле знал о хитросплетениях судьбы им же выбранного напарника? По большому счету — ничего.
— Амаравата смирился со смертью, — мрачно произнес Ведмедь, сам не привыкший сдаваться. — Это меня удручает. И в то же время князь непоколебимо верит в безопасность сына, что, на мой взгляд, еще хуже. Целый день таскал его с собой повсюду: на княжеские суды, приемы, или как это у них называется… Дурак!.. Якобы, передает наследнику наследство, забыв, что такое шальная пуля. Так, кажется, у вас говорят?
Кондрахин, насупившись, кивнул. Кипучая деятельность князя ему тоже активно не нравилась. Он лишь не знал до сих пор, что Амаравата вовлек в нее и юного княжича. Кто подсказал ему, что отроку ничего не грозит? Почему многоопытный правитель поверил этому? Особенно после убийства жены и властителей соседних княжеств?
Глупые и, казалось бы, давно забытые чувства овладели Юрием. Притягательное и отвратительное, черное и белое, добро и зло — все категории, которые он однажды отверг, как искажающие истину, на какое-то время опять вторглись в его сознание. Был ли это мятеж долго подавляемых эмоций, или именно так и планировали ход его развития Просветленные, он не знал. Впрочем, нечто подобное бывало с ним и раньше. Его соратники на Иоракау… Тот же Тополь… Или Ведмедь… Разве их судьба была ему безразлична? Разве не кинулся бы он за них очертя голову? Но подобие и есть подобие. Князь Аю Амаравата намного человечнее, обыденнее, проще, в конце концов. А еще вернее сказать: незащищеннее. Что бы тот не думал о себе. Хотя, вероятно, уже и не думает. Держит марку, не более того. Жертвенный агнец, осознавший свою участь и смирившийся с нею.
Но почему князь так уверился в полной безопасности сына? Укрывание княжича в лесу с надежной охраной, тайное путешествие в Ити, кое для кого тайной не оказавшееся — давно ли это было? Какое же событие, столь глубоко и внезапно повлиявшее на убеждения князя и ускользнувшее от внимания Кондрахина и Ведмедя, произошло в этом городе? Юрию казалось, что в объяснении этой метаморфозы, случившейся с князем, кроются ответы и на другие загадки Амату. Может быть, даже на самую главную: зачем он сюда послан.
Наверное, Ведмедь прочел мысли своего напарника.
— Юра, не забивай голову, — произнес он, — кое в чем мы бессильны. Амаравате уже не помочь. Да и вряд ли его защита и спасение составляли задачу нашей миссии. Будь он чем-то ценен для твоих Просветленных, давно бы его отсюда вытащили. Даже без его согласия.
Кондрахин нехотя кивнул, припомнив, как и его самого увел с Земли, из застенков НКВД, Проводник. Увел, не спрашивая, а хочет ли этого сам Юрий, не размышляя попусту, что станется с его родственниками. Правда, не случись этого, давно бы кондрахинские косточки истлели в братской безымянной, бульдозерами выровненной могиле. И всё же, всё же… Будь у него тогда сознательный выбор, как бы он поступил? Логически, да, согласился бы. Ведь ничем не мог Юрий помочь ни родителям, ни невесте, ни еще не родившемуся сыну. Он был уверен, что будет сын. Но ведь и Аю Амаравата обречен! По крайней мере, считает себя таковым. Тем не менее, Кондрахин был готов дать голову на отсечение, князь никогда не согласится оставить сына.
Мысли лезли в голову, наталкиваясь, и громоздясь друг на друга, и заслоняли истину. Усилием воли Юрий привел себя в состояние незамутненного разума. Остановилось время, и засеянное поле сознания лишь терпеливо ожидало всходов. Через минуту Кондрахин сказал:
— Сенары, Ведмедь, вот наша задача. А выйдем мы на них с помощью Прежних, то бишь, пришельцев. Мы с тобою на Амату без году неделя, а они почти восемьдесят лет. И беспомощными дураками не выглядят. Значит, местными секретами владеют.
— И готовы с нами поделиться, — скептически хмыкнул ведун.
— Захотят, — сказал Кондрахин, — еще как захотят.
Когда над Амату всходило солнце, то есть, по земным меркам, в пятом часу утра, князь Аю Амаравата выходил на террасу княжеского замка. Еще спали люди и птицы, холодная речная сырость нехотя возвращалась в свои берега, и краски утра были трепетно робки. Откинувшись на резную спинку деревянного, потемневшего от времени кресла, князь подолгу смотрел в маленький сад, на поздние осенние цветы, как смотрит на знакомые с детства и ничем не примечательные мелочи человек, навеки покидающий родные места. "Я тебя простил. Прости и ты меня", — говорит этот взгляд. "И я простил", — отвечает поникший куст. И рвутся, рвутся невидимые нити, связывающие нас с миром, оставляя по себе обнаженную, кровоточащую плоть. Если у человека есть будущее, то этот процесс можно уподобить болезненной, но совершенно необходимой хирургической операции, если же нет…
У князя будущего нет. Это он знал точно, не умея никак объяснить. Поначалу, в первые дни после убийства жены, он искал этому событию пусть чудовищные, но логические объяснения. Лютая зависть, месть, проснувшееся эхо застарелых обид, даже родовое проклятие — всё перебрал Амаравата в своих предположениях. Потому и укрывал княжича, насколько хватало возможностей. Но события снежным комом катились на него: сожженные бумаги в охраняемом дворце, гибель Зрящих, хладнокровный расстрел сопредельных князей, и, наконец, сожжение дворца. Конечно, сам способ разрушения Амаравате был неведом, зато он вполне оценил результат действия небесного снаряда.
Каждое событие из этой цепи могло быть объяснено по людским меркам — коварством, ненавистью, предательством. Но все вместе они создавали новую сущность — надчеловеческую. Князь не мог сказать определенно, когда в нем проснулась родовая память, наверное, это произошло постепенно, шаг за шагом. И тогда всё стало на свои места. Только вот объяснить этого он не мог никому, даже тем, кому доверял безоговорочно. Ибо родовая память оперирует не словами, а одной лишь ей понятными символами и ощущениями. Разве доступно объяснить другому, что синий цвет — это синий, а кислый вкус — это кислый? Просто, ты это так видишь и чувствуешь.