Зеленый папа

Что это значило? Глаза дона Герберта буравили старого Томпсона, ища на его лице ответ. Что это значило?

Утонуть… пойти ко дну вместе с командой и кораблем…

Да, Джо Мейкер способен…

Но если старик потерял голову, другие еще не совсем рехнулись.

Вошла Аурелия с газетой в руке.

— Бомба взорвалась! — Это все, что она сказала. Остальное было в газете. Крилл с жадностью близорукого глотал ее по буквам, которые постепенно развертывались на бумажной простыне, сливаясь в колонки, в муравьиные полчища, шедшие в наступление с оружием более грозным, чем порох.

Все, все было так, как он предполагал. Заносчивость — и больше ничего… Заносчивость старого кретина. Но заносчивость такого рода уместна лишь в парикмахерской, где можно снова увидеть себя молодым, если намазаться кремом и вздыбить остатки волос на лысине. Заносчивость старца в парикмахер- ской, где вместо зеркал блестят доски с цифрами и которая зовется «Уолл-стрит».

Пришло разорение. Было одиннадцать вечера. День напролет они курили. Пиво и прохладительные напитки стояли нетронутыми на подносах. Нагретые солнцем стаканы, на них — одинокие мухи. Впопыхах вдруг ворвался к ним мистер Мак Айук Хейтан (Макарио Айук Гайтан) вместе с одним из братьев Кейджибул (Кохубуль). Они прибежали спросить, продавать ли им свои акции. Джо Мейкер, не колеблясь, посоветовал продавать.

— Но ведь вы сами скупаете…

— Я — да, но вы — продавайте…

— Мы вам их продадим…

— Сомневаюсь, чтобы вы мне их отдали по нынешней цене. Это — банкротство.

— Но еще хуже остаться с ними. Если они совсем ничего не будут стоить.

— Нет, стоить-то они будут, но не так много… Улицы Чикаго бурлили, кишели муравьиным людом, а над ними, на балконе, Джо Мейкер Томпсон ринулся в сражение, — без дочери, без друга, один, с пачкой бумаг в руках, карандашом и вечной ручкой.

Когда ушли Гайтан и Кохубуль, сбыв ему акции по цене, какую он назвал, в страхе бежали от него Аурелия и Герберт Крилл. Старик сошел с ума. Если он приобрел акции этих, то почему отказался купить у братьев Лусеро, ведь на покупку был уполномочен сам Крилл.

Акции «Фрутамьель» поднимались. За ними — будущее. Никто уже не сомневался, каков будет приговор арбитров по вопросу о границах. Об этом вещала, нью-йоркская биржа. В то время как акции «Фрутамьель компани» («Беру! Беру! Беру!» — только и слышались выкрики) повышались в цене — операция сулила сказочные барыши, — с момента на момент ждали крушения «Тропикаль платанеры», в которую уже никто не верил, кроме Мейкера Томпсона, — вполне понятное безумство, безумство старых моряков, не покидающих корабля, чтобы погибнуть вместе с ним. Его руками было создано богатство, которое разыгрывалось теперь на бирже и в арбитраже. Как грустно становиться старым! В молодые годы он скрутил бы шею всякому арбитру, чтобы заставить его вынести решение в пользу своей компании.

Однако недаром старый черт страшен, — вместо его ослабевших рук теперь вмешалась в дело пагубная сила самых мощных существ на свете.

Котировки… Арбитры… Оружие…

Аурелия и Крилл покинули «Стивенс отель», — в каком-то из трех тысяч номеров отеля остался безумец, пират с бредовыми мыслями, — покинули, не выходя на улицу: отель был так велик, что можно быть вне отеля, но все-таки в нем находиться; они сели за столик одного из кафе, затерявшись среди сотен тысяч людей, пьющих кофе.

Крилл, жуя фисташки, сказал:

— Если бы речь шла только о патронах… но он сказал мне, что у него просили оружие.

— Агенты «Фрутамьель», — пояснила Аурелия, размешивая сахар в чашке.

— А связи у него недурные?

— Прекрасные…

— В этом спасение вашего отца: играть на акциях «Тропикаль платанеры», если ему так хочется, — каждый волен повеситься, — и закупать оружие по поручению «Фрутамьель компани», у которой есть все шансы выиграть даже войну, если учесть все, что они затратили и продолжают тратить на оружие.

— Отец мой и слышать не желает.

— Потому что вы подошли к делу слишком прямолинейно…

— Он глядел на меня искоса, глядел, а потом потребовал, чтобы я села у его ног. Как в детстве, сказал он. Я послушалась. Покорно свернулась клубоч- ком на ковре, как ребенок, не знающий ни тяжести лет, ни горечи жизни, словно и он и я вновь очутились на плантациях. Запахи влажной земли и жарких бананов. Гулкие, манящие звуки тропической ночи.

Она отпила кофе. Ее губы отпечатались на фарфоре, как два лепестка трилистника, срезанные краем чашки.

— И вот, когда я так сидела, он стал рассказывать мне сказку…

— Невероятно, в такую-то бурю, которая нас треплет…

— Раскурил трубку, — все тем же вонючим матросским табаком, — и спросил, слыхала ли я про людей, которые могут обернуться шакалами…

— Человек человеку волк — старо!

— Я сама подумала об этом, однако нет. Речь шла о «шакалюдях», о тех, кто при лунном свете превращается в шакалов и в шкуре шакалов творит всякие гнусности. Народное предание. Пошлое суеверие. То, что вообще немыслимо и все же существует, якобы не только в деревнях и домах, но даже в самом Вашингтоне, в Капитолии, где есть люди, которые при свете золота становятся тем, что называется чуть иначе: «шакалобби».

— Сюжет для Чаплина…

— Вот-вот. Представьте себе Чарли в образе шакала, шакалобби, завывающего за спиной сенаторов в закоулках конгресса.

— Однако, Аурелия… — Крилл умолк на секунду, во рту истощились запасы жвачки, и он достал несколько фисташек из кармана. — Я еще не схватил сути его рассказа, разве что некоторые шакалобби интересуются сбытом оружия.

— Не знаю. Нынешний президент Компании сказал мне о патронах; по-видимому, у него в руках все заказы на оружие.

— Тот самый, с глазами цвета клоаки, куда блевало десять тысяч пьяных? Аурелия, над притчей о шакалюдях Капитолия стоит поразмыслить. Я пойду в свой номер.

— А я тем временем просмотрю письмо сына. Наконец-то прислал свой портрет. Бесподобный мальчишка. Без меня растет, а при мне все такой же карапуз.

Крилл с шутливым раздражением отвернулся от портрета Боби.

— Он называет меня сплетником.

— Не сердитесь. Разве попугай бывает виноват? Он повторяет то, что слышит от деда. А деду не откажешь в правоте. Ставлю два против одного, что вы идете в номер для того, чтобы наболтать кому-нибудь по телефону о шакалобби, о шакалюдях Капитолия, как вы их только что назвали.

— Нет времени. Надо дать распоряжение агентам немедля скупать акции «Тропикаль платанеры»…

— Вы такой же безумец, как мой отец!

— О да-а-а… Безумец, как ваш отец… — насмешливо бросил он — холодные камфарные глаза — и удалился крупными шагами, чуть припадая на ту сторону, где из петлицы выглядывала хризантема, на левую ногу, хотя сейчас ему было не до судорог в икрах и вовсе не ощущалась боль… — Хе-хе-хе! Королевские грамоты; вердикт его величества, подписанный в Вальядолиде… Хехе-хе! Шашни этого правительства с японцами, используемые против демаркационной линии тысяча восемьсот двадцать первого года в интересах «Фрутамьель»… Хе-хе-хе! Глядеть надо в оба… Спекулятивная игра на повышение и понижение…

Он не поднялся в свой номер. Обошел Аурелию, созерцавшую портрет сына, забился в телефонную кабинку и звонил, звонил, звонил. Наконец-то поймал одного из своих агентов. Задыхается, сучит ногами, словно топчет что-то. Вешает трубку. Уф! Скорей! Скорей!.. Аурелия уже ушла. Где бы найти ее?.. В отеле?.. Ха-ха-ха!.. Опять свело судорогой ногу. Поклоны в сторону хризантемы. В одном из зеркал появилась старуха. В другом — удалялась девица. Возраст. Какой там возраст! Котировка! Возраст людей — это простая биржевая котировка. Ясно, что Зеленый Папа сыграл на понижение с акциями «Тропикаль платанеры», чтобы сосредоточить их в своих руках, точнее, большую их часть, ибо все остальные он всучит вместе с купюрами, бонами, чеками, купонами шакалюдям Капитолия, арбитрам, адвокатам, хозяевам газетных столбцов, — ну и ловок! — газетных столбцов, на которых именем свободы распинают свободу… Аурелия!.. Аурелия!.. Надо найти Аурелию и поблагодарить. Ведь спасся он из-за нее. Из-за нее Герберт Крилл, Крилл, рачок, питающий кашалотов, спасся и плывет на корабле, на котором рассекают дивное Карибское море короли, президенты — пожизненные и нежизненные; полководцы, участники кровавых — и биржевых — сражений; арбитры — члены суда, разбирающие жаркий спор о границах; великий секретарь державы Буйволиное Сердце… Плывут… Плывут… Плы-вем, и ничто не грозит нам, потому что все дельцы-молодцы едут вместе… О, море голубых банановых листов и золотых бурь, легких гамаков, усыпляющих как сирены; островов, где во время резни, когда кровь струится из вен, слышится музыка, музыка… Он перестал жевать… Снова жует. Перестал. Крилл, ты спасся из-за притчи о людях, что становятся шакалами при свете луны… Теперь ничего не страшно. Все шакалы на одном корабле. Шакалы и дельцы-молодцы. Только народ за бортом, чтобы аплодировать, чтобы работать, ибо ничто так не возвышает, как труд. На самой высокой мачте плещет флаг Зеленого Папы… («Green Pope!», «Green Pope!») Подумать только, я мальчишкой жил здесь, в Чикаго, и работал, пока не услыхал магическое слово: «Green Pope», «Зеленый Папа», в мастерской шлифовщиков с Борнео, не представлял вовсе, что гораздо, гораздо больше, чем эти камни, стоят бриллианты, выступающие на лбу сборщиков бананов, пот, который стоит и весит больше бриллиантов… В наших руках… понятно; в наших руках, потому что у них он ничего не стоит. Зеленое светлое знамя, реющее на самой высокой мачте, знамя пирата, и вместо классических костей — две банановые кисти, а череп, убивающий надежду народов, что работают и рукоплещут, этот череп грозит не одной какой-нибудь стране, он грозит убить надежду всех тех, кто ее еще имеет. Умертвить надежду… О да!.. Убить надежду… Гигантская затея, ведь каждый человек — это фабрика надежды…