Страница 62 из 80
— Потому и покончил с собой…
— Нет, я говорю, если Поло Камей в это влез, то по собственной воле, без ведома правительства.
— Ну, разве что без ведома правительства, но с остальным я не согласен. Камей действовал не по собственной воле.
— А кто же его научил?
— Вот в этом-то и загвоздка…
Письмо самоубийцы стучало под мундиром, словно внутри пакета, заклеенного и запечатанного большой печатью комендатуры, гремели кости.
— В общем, — продолжал Лино, — наше правительство в прескверном положении. Случилось же такое именно теперь, когда нам грозят, соседи с той стороны границы и когда мы вынуждены обратиться за помощью к этим гринго. А они черта с два помогут, узнав, что мы даем сведения японским подводным лодкам.
— Паршивая история! Верно говорят: бедняку сушить белье — с неба ливень льет.
— Кроме того, ходят слухи, что Камей оставил письмо; судья положил его в стол, но оно исчезло. Дурак, нашел время пустозвонить на муниципальных сходках!
— А что вы об этом думаете, сеньор Лусеро?
— То, что все думают: письмо прибрал к рукам какой-нибудь большой чиновник из «Тропикальтанеры», хотя такое объяснение для меня тоже имеет свое «но»…
И он встал, собираясь отправиться на поиски сына, однако тот показался в вагоне. Лусеро снова сел, чтобы закончить мысль, и похлопал ладонью по колену военного.
— …имеет свое «но». Ведь судья и так у них на жалованье, зачем же им красть письмо? Более того. Если письмо не красть, а оставить у судьи, его можно было бы подменить другим, — так легче замести следы, если текст не подходит. Представьте себе, ведь Камей мог написать, что он, мол, получил кругленькую сумму от «Тропикальтанеры» за свои предательские сообщения…
— Но ведь они североамериканцы, те, из Компании…
— Они — ниоткуда… У денег нет отечества… А что, если сообщения были ложные и отправлены лишь для того, чтобы заманить в страшную ловушку какого-нибудь государственного деятеля?
Лейтенант Саломэ, на чьей груди лежало письмо, гордо выпрямился, — ведь это он не допустил, чтобы такой, видимо, важный документ попал в руки чиновнику Компании и даже судье. По губам мазнуло сладким ветром плоскогорья, позади остались соленые дуновения берега; поезд погружался в душистый воздух гор.
Пио Аделаидо встал перед отцом и объявил:
— Папа, я хочу быть летчиком…
Лино легонько пошлепал его по руке в такт подрагиванью вагона и ничего не ответил.
— Папа…
— Ладно, посмотрим…
— По делам едете? — спросил лейтенант.
— По делам. Нужно купить кое-какие сельскохозяйственные машины. Вы, наверное, слышали о Лестере Миде?
— Только то, что говорили о нем на плантациях, сеньор Лусеро. Замечательный был человек.
— Я в жизни своей еще не видел людей такой большой души. Он ведь мечтал объединить производителей бананов и с помощью кооперативов и капитала защитить наши земли от зверского насилования. Если бы он не умер, иные бы песни тут пелись.
— А вы, я вижу, задумали идти по его стопам…
— Да, и потому я отказался ехать в большие города, как Кохубуль и все Айук Гайтаны.
— Они-то клюнули на удочку, наслушались всяких бредней.
— Каждый думает сам за себя.
— Вас многие должны поддержать. Если бы мне разрешили уйти в отставку, я бы с закрытыми глазами пошел с вами работать.
— Поддержат или не поддержат… Спасибо вам на добром слове. Просто я считаю, что при получении наследства это был мой моральный долг — взять вместе с холодным металлом и огонь, озарявший жизнь Лестера Мида и доньи Лиленд.
Это имя еще звенело на губах: Лиленд… И он увидел вдруг пряди ее волос, золотисто-зеленоватых, когда поезд медленно, почти неслышно плыл мимо кладбища срубленных банановых листов. Она уже мертва…
— Папа, сегодня же вечером пойдем в кино…
— Если успеем…
— И ты мне купишь велосипед, и еще купишь ролики…
Жажда, голод и сон обуревали пассажиров, утомленных дорогой и молчаливых. Бесконечно медленно тянулось время.
— Папа, мы пойдем в кино?
— А что вы будете смотреть в кино? — поинтересовался лейтенант.
— Как что? Что покажут. Картинки. Рассеянный, слабый свет лампочек тушевал фигуры пассажиров. Друг на друга смотрели тюки. Тюки на скамьях. Кажется, что дороге конца не будет. Оттого, что все время смотришь на часы.
— Папа, мы пойдем в кино?
— Зачем тебе в кино? Гляди-ка, вон бегут улицы и фонари, люди и автомашины, совсем как в кино…
И вправду похоже — кинематографическое изображение города, куда вихрем ворвался поезд.
Северный ветер подмел город — бухту мрачных оледеневших вожделений, пустынный город, отдавшийся ветру и тишине, заточенный в приземистые дома и глубокий сон. Лиловое небо. Лиловые ночи и безграничное сиротство звезд. А на западе — вулканы, горы, подавленные величавой мощью туч, чуждые всему, чем дышат люди.
Лейтенант Саломэ взял такси и поехал в военное министерство. Заместитель министра ждал его в своем кабинете и тотчас, едва кивнув, провел к министру, которому Саломэ вручил пакет с письмом самоубийцы. Министр не ответил. на приветствие, не удостоил его взглядом и засеменил прочь, зажав пакет в маленькой, сухонькой ручке, — выглядывая из широкого манжета с генеральскими нашивками, она казалась очень маленькой и сухонькой, засеменил мелкими шажками индейца, топорща свои седые моржовые усики, по ярко освещенным коридорам, по малиново-ковровому пути между портупеями адъютантов и манишками лакеев.
Заместитель министра велел Саломэ пойти поискать гостиницу для ночевки и затем вернуться для получения распоряжений.
Первая попавшаяся ночлежка — больше пригодится для чемодана, чем для него самого: кто знает, в каком часу ночи отпустят!
— Комната четырнадцатая, — сказал хозяин «Транзитного отеля», хлопая рукой в поисках очков, — хлоп туда, хлоп сюда — по книгам записей и бумагам, а коридорный с лоснящимся, как смола, лицом взял чемодан и саквояж лейтенанта.
— На войну идешь? — спросил парень тихо. Лейтенанту не понравилась фамильярность - «идешь», и он не ответил. Коридорный улыбнулся.
Комната номер четырнадцать… Даже лампа не зажигалась. Сотни, тысячи проезжих погружались тут в трухлявый сон, рассыпавшийся под ударами в дверь: «Не проспите поезд». Искалеченный, бессонный сон не усыплял никого и скорее был лишь глубоким, огромным желанием не просыпаться, не открывать глаз, не видеть рассвета.
Лейтенант подождал, пока коридорный, двигавшийся почти ощупью, неслышно ступавший босыми ногами, поставил чемодан и саквояж у кровати, и вышел вслед за коридорным, задержавшись у двери, чтобы повернуть в замке ключ, — надо соблюсти порядок и отдать дань чувству собственника.
— Послушайте, начальник, — окликнул его у конторки старик, который только что, по его прибытии, искал свои очки, а теперь нашел их в телефонном справочнике и был на седьмом небе от счастья. — Вы должны проставить в этой анкете имя и фамилию, возраст, национальность, профессию, место рождения, место отправления и назначения, указать удостоверение личности.
— Ого… зачем столько?
— Всегда так было, а теперь, с этой войной из-за пограничных земель, еще строже стало… Поставил, а не «постановил», — обратился он к коридорному, — поставил, надо сказать, а не «постановил». Разве говорят, что такого-то постановили, а не поставили на место?.. Слава богу, что война, что перебьют вот таких, как ты, и останутся одни академики-языковеды… Постановили… Поставили… Поставили…
Северный ветер все дул и дул, налетая ураганом, и лейтенант с трудом ввинчивался во встречную глыбу ветра, не пускавшую его, заставлявшую отплясывать назад.
— Эй, лейтенант, смотри не улети! — донесся до него женский голос из-за какой-то двери.
Люди, отдавшиеся на волю ветра, метались, как тени. Пыль била в глаза. Пыль и бумажки смерчем вздымались в небо, выше крыш, выше дрожащих, трепещу- щих от страха лампочек на перекрестках. С визгом бежали, прижимаясь к земле, бездомные собаки.