Страница 50 из 80
— Ты откуда, Хувентино?
— Из темноты…
— Кто тебя прислал?
— Прислали посмотреть, не найдется ли тут и для меня чего-нибудь.
— Она говорит…
— Если угодно, сеньорита… — прервал его Хувентино, — скажите «да» и потанцуем.
— Если дон не возражает, я потанцую с юношей, сказала циркачка, строя глазки Хувентино, чтобы раззадорить ревнивого алькальда. Может, он наконец расщедрится на пропуска в Аютлу.
И, делая первое па, она спросила:
— Как вас зовут?
— Хувентино Родригес…
— Имя мне вроде знакомо. Вы не были в порту на празднике?
— Я работал кассиром в труппе «Асуль Бланко». Потом приехал сюда и стал школьным учителем.
Едва Хувентино промолвил это, как циркачка вдруг захромала. Они остановились. Алькальд, не сводивший с нее выпученных глаз, — нос дулей с двумя сопящими мехами, — тотчас подскочил. Туфли, нога ли, пол — в чем дело? Ковыляя, она схватила под руку дона Паскуалито и распрощалась с Хувентино кивком головы.
— Что случилось? — допытывался алькальд. — Он тебя обидел? Или от него скверно пахнет?
— Он учитель! Тебе этого мало? Я потому и захромала. Школьный учитель! Приехать на побережье в поисках миллионера и вдруг — учитель! Это называется сесть в лужу. Нехороший, бросил меня с ним! Ты же знал, что он учитель. Теперь поговорим о другом: когда У меня будут пропуска?
— Завтра обязательно.
— Точнее сказать — сегодня, новый день уже начался.
— Но сначала самое главное: ты мне дашь несколько поцелуйчиков.
— А если я вам скажу, что разучилась целовать… Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы».
Когда переходила к обороне, говорила «вы», когда атаковала, выманивая пропуска, говорила «ты».
— Едва ли. Этот ротик стольких целовал…
— Да, многих. А теперь не умею, тем более вас: вы целуетесь с открытыми глазами. Когда целуешься, надо прятаться, скрывать зрачки…
— Я так и целовался, пока однажды у меня не стащили вечную ручку. И никто меня не разуверит, что это было не во время поцелуйного затмения.
— Подумайте, что он говорит! Называет меня воровкой!
— Да, воровка, — ты украла мой покой, мое сердце! Подставь мордочку!
— Ах, оставьте, дон Паскуалито, на нас смотрят. Вы же алькальд.
— Мордочку…
— Никакой мордочки, даже если была бы вашей свинкой!
— Тогда клювик…
— Я вам не птица… чтоб иметь клювик…
— Один поцелуй…
— С удовольствием: один чистый поцелуй на высоком лбу.
— Чистый не хочу…
— Потом я сделаю все, как вам захочется, а сейчас идем танцевать. Я не люблю по праздникам в углы забиваться, тем более с мужчиной. Этот вальс вам по вкусу? Чем целовать, лучше несите меня в объятиях, хотя вы и не выполнили обещания насчет пропусков в Аютлу.
— Завтра… — Они уже кружились в танце. Телеграфист Поло Камей довольно долго танцевал с другой циркачкой. Он отбил ее у одного из Самуэлей. Ей нравилась гитара, но мало-помалу, с той легкостью, с какой женщины верят словам мужчины, говорящего о любви, она очаровалась другими струнами, натянутыми меж телеграфных столбов над землей, — они ведь почти как гитарные.
Камей оставил свою подругу на попечение коменданта, который пригласил их выпить по рюмочке.
— Побудьте с ней, я тотчас вернусь, — сказал телеграфист. В его голове созрел план, как сделать шах и мат этой плутовке, и он пошел отыскивать Хувентино Родригеса. Тот говорил с доньей Лупэ, супругой Хуанчо Лусеро.
Когда Поло Камей вернулся за своей милой, комендант не хотел отпускать ее, однако, получив от нее обещание вернуться и дотанцевать с ним вальс, который отстукивала маримба, уступил и решил подождать. Но тут явился Росалио Кандидо Лусеро и позвал его слушать игру одного из Самуэлей.
— Ах, ах… — При словах Камея у циркачки разгорелись глазки, вся она так и встрепенулась. — Ах, совсем как тот миллионер, который завещал наследство этим сеньорам…
— А вы, однако, любите щекотку…
— Откуда вам знать? Фу, пошляк, не смейте так говорить!
— Кто любит щекотку, у того всегда пушок над губой, а у вас такой соблазнительный ротик.
— Нет, нет, поговорим о другом. Расскажите подробнее об этом сеньоре. Может, он миллионер, а не школьный учитель?
— Все возможно… Швей, тот и вовсе был бродягой, когда шлялся по плантациям, продавая портняжный приклад, и хохотал яростно и пронзительно, словно лаял. Издали слышно было.
— Вы тоже слышали?
— Я — нет, люди слышали.
— И оказался таким богачом…
— Потому-то я думаю, что и этот сеньор… Я, конечно, не беру на себя смелость утверждать, и, если бы не моя профессия… Но…
— Расскажите, или вы мне не доверяете?..
— Я получил очень странные послания на его имя, телеграммы, в которых его запрашивают, не собирается ли он продавать ценности и акции, которые, вне всякого сомнения, ему принадлежат…
— Откуда его запрашивают?
— Из Нью-Йорка. А он-то еще и гнусавый…
— Говорит, будто буквы глотает…
— Кажется, кубинец. Впрочем, все это — одни предположения, а тайна остается тайной.
— Почему вы не представите его мне?
— Как только кончится этот фокс. Как замечательно вы танцуете фокстрот! Да и вообще вы прекрасно танцуете.
— Нет, лучше сейчас. Пойдемте… Он там, в дверях залы… Под предлогом, что мы идем выпить… Представьте мне его, и мы все вместе выпьем, у меня во рту сухо.
В то время, как Поло Камей знакомил Хувентино Родригеса с приятельницей, мимо, опираясь на руку алькальда, проплывала вторая циркачка; она сказала сестре, что уже очень поздно и пора уходить.
— Очень поздно? Очень рано, хотите вы сказать!..возразил Поло Камей с улыбкой, взглянув на свои ручные часы.
— Потанцую с сеньором, и уйдем…
— Ты хочешь танцевать вот с этим?;- спросила алькальдова пассия, не скрывая неудовольствия.
— Моей сестре ни к чему знать, кто вы… — провоцировала Родригеса, танцуя с ним, любопытная подруга Камея. Не получив ответа, она слегка отстранилась от учителя, чтобы взглянуть на него в упор, словно в чертах его лица таилась разгадка связанной с ним тайны: Родригес мог быть кем угодно, только не школьным учителем, которого он неизвестно зачем изображал.
— Это вы и есть?
— Это я.
— Скажите, кто вы?
— А зачем вам знать, кто я?
— Как только я вас увидела, — я танцевала тогда с телеграфистом, — у меня сердце так и запрыгало. Предчувствие меня не обманывает, я знаю, кто вы, ведь в цирке я гадаю на картах. Я дочь цыганки и умею отгадывать прошлое и будущее. У твоего приятеля, например, на лбу печать скорой смерти…
— Пойдем, Паскуаль. Мою бедную сестрицу этот человек совсем охмурил. Не говорила ли я тебе, что от него так и несет школьным духом? — И, проходя мимо другой пары — Гнусавого с циркачкой, — старшая сестра, кисло улыбнувшись, подала сигнал бедствия — SOS.
— Мы уходим! Больше нельзя…
— Ну и уходи, — огрызнулась младшая. — Я остаюсь с моим партнером!
Наконец вернулся Поло Камей, подготовив в своей конторе все, что требовалось: план был смелым, но и женщина не из робких.
— Не хотите ли пройтись? Здесь так жарко… Правда, на улице тоже жара, но меньше… — предложил Гнусавый, увидев возвращавшегося Камея.
— Там дышится легче, как сказано в «Тенорио». Девчонкой я играла роль доньи Инее, моей душеньки… Ну и фамилии же в Испании. Иметь такую фамилию, как Альмамия![86]
Они брели по тропке; вокруг благоухала зелень, окропленная росой и первыми лучами солнца. И в доме и тут было одинаково душно.
— Это правда, что вы загадочная личность? Куда вы меня ведете? У вас есть потайная хижина? Вы чем торгуете? Всякой всячиной для портных?
— За нами кто-то идет, — сказал Родригес, обняв ее за талию.
— Да… — Она прижалась к его плечу.
— Вон телеграфная контора. Пойдем быстрее. Укроемся там.
И они скользнули, как две тени, в маленькую залу, скудно освещенную керосиновой лампой, где нервный перестук аппаратов Морзе лишь усугублял таинственность обстановки.
86
86. Альма мия — душа моя (исп,).