Шеломянь

Миронег остановил коня на пригорке, где земля просохла на солнце достаточно, чтобы сесть на нее без риска намочить одежды, а пробившаяся молодая трава могла скрасить досуг соскучившемуся по свежей пище скакуну.

Бросив поводья, Миронег спешился, положил на землю плащ и сел на него. Привычным движением он снял с плеча суму и, оглядевшись, извлек из нее маленький, с кулак, череп, о приобретении которого я уже имел неудовольствие рассказывать вам несколько раньше.

Удачливому грабителю, утащившему суму хранильника и оставшемуся при этом в живых, – случай нереальный, но чего только не бывает на свете! – череп этот показался бы просто изделием искусного ремесленника, помогавшим лекарю в его нужной и, разумеется, бесовской профессии.

Но ни один ремесленник, даже самый опытный и мастеровитый, не смог бы сделать так, чтобы его творение само шевелило нижней челюстью; и уж тем более непостижимо, что, совпадая с артикуляцией черепа, из него раздавались звуки, схожие с человеческой речью.

Хотя люди так говорить не могут… Возможно, мертвые – да, но кто слышал мертвых?

А какой мастер способен покорить огонь, послушно застывший в маленьких провалах глазниц, освещая их ровным мертвенным пламенем, похожим больше всего на проглядывающий во мраке ночного леса свет гнилушек?

Не знаю уж, стоит ли называть удачливым выдуманного мной грабителя? Того, кто, похитив суму и – случайно! – оставшись жив, найдет этот череп. Ох, не простая безделушка оказалась бы в его руках, не простая! Нечеловеческого она происхождения, не нашего мира! Если же не забывать, как жестока бывает наша, обжитая вроде вдоль и поперек явь, поворачивающаяся к нам то задом, то когтистой лапой, то ясно станет – нельзя знаться с порождениями иного мира, не то что трогать их!

Если, конечно же, ты не отделяешь себя от этого мира. И точно знаешь, что мир этот – твой.

Миронег, к примеру, по образу некоторых эллинских философов, считал себя космосом, то есть вселенной, самодостаточным миром, которому не нужно окружение. От соприкасавшихся с ним вселенных – людей, богов, деревьев – Миронег желал одного.

Равнодушия.

Любое чувство опасно. Что, скажите на милость, может навредить больше – ненависть или любовь, в которой нет надежды на взаимность? А ведь любовь, говорят, хорошее чувство.

Миронег хотел от окружающего мира забвения, считая чуждым все вокруг себя. Но мир думал иначе; людям был нужен лекарь и хранильник, богам…

Кто был нужен богам?

Вопрос, наверно, к ним, а не к Миронегу.

– Зачем я понадобился тебе, Хозяйка? – спросил Миронег, глядя на отсветы огней иного мира в глазницах черепа.

Хранильник начинал разговор, по привычке произнося слова вслух. Точно так же и череп, из вежливости или кто его знает ради чего, выдавливал из себя звуки человеческой речи, хотя получалось это у него не лучше, чем у дешевой саундкарты. Вскоре же Миронег умолкал, вспомнив, что Хозяйка не нуждается в словах, воспринимая напрямую мысли своего собеседника. Останавливалось и конвульсивное содрогание нижней челюсти черепа. Человек с божественным сувениром замирали, как предтечи славной встречи на кладбище.

Как, интересно, звали того несчастного, чья истлевшая голова долго украшала забор вокруг жальника? Не Йорик же, право слово?!

– Невежливо начинать разговор с вопроса, – проскрипел череп.

– А навязывать беседу – вежливо? – Это Миронег спросил уже мысленно, и так же, душой, а не барабанными перепонками, получил в ответ смешок.

Игривый такой смешок, словно собеседницей его была молодая девушка, а не богиня, которая есть любовь и смерть в одном.

– Дуешься? – вкрадчиво поинтересовалась Хозяйка, а череп, обретя на время тягучесть, сложил податливые рукам неведомого скульптора челюсти в уморительную гримаску детской обиды. – Что, хранильник, тяготит внимание богини? Или, вернее, осознание неполноценности?.. Отказаться от моей любви… Стыдно должно быть, если, конечно, ты еще не забыл, что рожден мужчиной!

– Дуешься? – в тон переспросил Миронег. – Тяжело, видимо, дарящей любовь не получить ответного дара?

Хозяйка промолчала.

Зато череп снова потек, сменив личину на привычную – на равнодушную маску смерти.

– Не забывайся.

Это с Миронегом говорила уже не Любовь – Смерть. Оскорбленная женщина может в чувствах подняться до богини; что же тогда говорить о самой богине?..

– Я бы хотел, – подумал Миронег, – да не получается… Богиня, ты звала – я пришел! Не тяни, скажи мне зачем?

– Выслушать мою волю и покориться ей.

– Я не раб тебе!

– Согласна. Для вас рабы – такие же люди, как вы сами, только с судьбой, повернувшейся несчастливой стороной. Ты не раб мне, ты – ниже. Прирученный скоморохами медведь, выступающий на ярмарках и пирах… Вот твое место! Помни это и не забывай, что делают хозяева медведя, когда тот пытается вырваться на свободу. Ты должен знать, что гнев богов сильнее, чем удар палки или рогатины!

– Угрозы – необходимая часть разговора? – Миронег не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Изредка ему казалось, что встреча с Хозяйкой, которую Пес Бога фамильярно называл Фрейей, а сам хранильник предпочитал величать богиней, выжгла у него все остальные чувства.

– О, да! Как же еще внушить тебе, что услышанное должно стать не просто просьбой – приказом?

– Хороший командир никогда не грозит своим воинам.

– А я и не командир, знаешь ли… Я – богиня, и ты в моей власти!

Сильные руки обхватили Миронега сзади за плечи и опрокинули навзничь на плащ. Череп выскользнул у него из рук и повис в локте от земли. Половцы, захолодила душу запоздалая мысль. Поглощенный разговором, хранильник не заметил приближения степной разведки, и судьбой его станет теперь мучительная казнь или невольничий рынок в Суроже, Тбилиси или Басре.

– Даже в мыслях мелочен, – презрительно процедила богиня, и глазницы черепа полыхнули багровым огнем.

Тело Миронега, повинуясь воле Хозяйки, содрогнулось, изгибаясь немыслимым для нормального человека образом. Никакой боли тем не менее лекарь не почувствовал, хотя разумом осознавал, что быть такого не может. Даже страдальцы от падучей не бились так на земле, как довелось это Миронегу, но единственным последствием стала разбросанная вокруг плаща одежда, на которую в бессмысленном недоумении уставился пасущийся конь.

Обнаженный, лежал Миронег на сбившемся от резких движений плаще и не мог подняться, удерживаемый невидимыми руками, которые только что раздевали его.

Череп глядел на Миронега алыми глазницами, и смеющаяся маска смерти растягивалась во все более широкой улыбке. Нижняя челюсть черепа отвисла, и хранильник увидел острый язычок, часто и настойчиво облизывавший внутреннюю поверхность зубов. Красный огонь глазниц заволокло зеленоватым туманом, и имя ему было, вне сомнения, – Похоть.

– Уж лучше бы половцы, – успел подумать Миронег и почувствовал грудной смех богини.

Миронег заметил, как череп опустился вниз, но не смог увидеть – куда. Невидимые руки удерживали его голову, прижав затылок к плащу.

Маленькие зубки осторожно ухватили кожу на правом боку Миронега. Теперь можно было не размышлять, где череп, оставалось понять, зачем он там?

Зубки сжали кожу, причинив лекарю боль, хотя и вполне терпимую. И тотчас – резкий укус под левый сосок, туда, где сердце. Из груди Миронега рванулся крик, но замер, не дойдя до горла, когда острый язычок черепа принялся ласкать место укуса, да так, что хранильник содрогнулся от нежданного и оттого еще более сладкого наслаждения.

Череп между тем добрался до горла Миронега, сжав сосуды, по которым, пульсируя от прорвавшегося зова плоти, текла кровь к кипящему в страстях мозгу.

И снова – боль и похоть.

Боль и похоть.

Страдание.

И желание.

Миронегу казалось, что он видит Фрейю, видит такой, как она явилась ему в своем странном жилище, когда бесстыдно и тем не менее величаво и целомудренно – как так можно, бесстыдно и целомудренно? но ведь смогла! – она опустила на пол одежды, оставшись в лучшем, что есть у женщины, – в ореоле молодой наготы.