Страница 38 из 55
Слезы текут из черных глаз сеньора Фуэнтеса…
— Прости меня, Анхелита! Это из-за меня ты стала дитем панели… Я выведу этого негодяя на чистую воду! Только прости меня!
— Аллах вас простит, сеньор Фуэнтес…
— Ты мусульманка, Анхелита?
— Жизнь заставила меня стать исламисткой, сеньор Фуэнтес.
— Нам трудно будет засадить Мигеля Варгаса Крузейро за решетку… Я не сказал тебе главного… Он наркобарон! У него много денег…
«У тебя много денег, Алеко!» — говорит товарищ Сталин, смахивая слезу со щеки. «Откуда у меня деньги, товарищ Стулин? Я работаю в бюро пропусков в холдинге у Рапсода!» — «А почему у Рапсода много денег? — спрашивает товарищ Сталин и сам отвечает: — Потому что бардак… Вот ты, Алеко, и подумай, почему в стране бардак, если у тебя нет денег, а у Рапсода много денег?» — «Я и сам все время об этом думаю! — кричит Алеко Никитич. — Но я еще подумаю!»
На бескрайнем поле трудятся в поте лица чернокожие рабы, собирая криминальный урожай героина. Камера панорамирует к большому камню, к которому привязан молодой агент наркополиции. Его голубые глаза полны непорочной чистоты и презрительного мужества, а сквозь повязанную на голове красную бандану просачиваются на слегка удивленно приподнятый лоб нежно-русые волосы.
— На кого ты работаешь? — спрашивает агента Мигель Варгас Крузейро, передернув автомат Калашникова.
— Не знаю, — отвечает агент и плюет на Мигеля Варгаса Крузейро.
— А ты подумай!
— Подумай лучше ты, скольким людям ты приносишь героиновую смерть!
— Нет, это ты подумай! Да поскорей! Недолго тебе осталось думать! Сейчас я вышибу из тебя мозги!
Камера панорамирует с головы юного агента на автомат Калашникова, а товарищ Сталин повторяет: «Подумай, Алеко. Хорошо подумай… Недолго тебе осталось думать. Сейчас я вышибу из тебя мозги…» И товарищ Сталин передергивает автомат Калашникова. Алеко Никитич чувствует, что все происходящее — это жуткий сон, но в то же время автомат Калашникова в руках товарища Сталина представляется ему не менее жуткой реальностью. Он понимает, что должен сейчас же проснуться, иначе товарищ Сталин вышибет из него мозги… Но мозги уже не в силах управлять одеревеневшим телом. Они лишь истошно зовут на помощь Симу-Симочку, Глорию, Наденьку, художника Дамменлибена, Рапсода, у которого так много денег… Но никто не идет на помощь Алеко Никитичу, а проснуться он не в состоянии… Между тем товарищ Сталин снова передергивает автомат Калашникова и приставляет дуло к мокрому холодному лбу Алеко Никитича… И пересохшими губами он пытается прошептать: «За что, товарищ Сту…»
Лицо Мигеля Варгаса Крузейро искажает гримаса ненависти, по угрожающему шраму на левой щеке скатываются крупные капли пота, и он стреляет в юного агента до тех пор, пока бездыханное тело не перестает дергаться… Камера следит за все увеличивающейся лужей крови, которая просачивается в высохшую землю, увлажняя и удобряя героиновое поле смерти… Звучит аргентинское танго, на фоне которого снизу вверх ползут финальные титры…
Авторы сценария — Игнасио Перельштейн и Хулио Ниссембойм.
Режиссер — Игнасио…
Глория выключает телевизор…
III
С утра большое зеркало в бронзовой оправе, в которое обычно смотрелись посетители, перед тем как направить свои стопы в «РАПСОД-ХОЛДИНГ-ЦЕНТР», завесили тяжелым темно-синим плюшем. На стеклянную клетку бюро пропусков скотчем прилепили большую фотографию Алеко Никитича в черном окаймлении. В одиннадцать часов из морга мухославской больницы доставили красный гроб с телом покойного, лихо подгримированного и в силу этого помолодевшего. На застывшем лице нельзя было обнаружить следов каких-либо мук и страданий. Однако приподнятые брови создавали выражение вопроса, словно перед окончательным уходом усопший спросил кого-то: «За что?» К двенадцати часам стали подтягиваться люди, желающие принять участие в панихиде. Все происходило в вестибюле холдинга. Метрах в двух от изголовья усадили одетую в черное Глорию. За ее спиной стояли мальчики и девочки. Все в красных галстуках. «Он так любил пионеров…» — вполголоса произносила Глория всякий раз, когда кто-нибудь подходил к ней выразить соболезнование. Присутствовавшие переговаривались тихо, соблюдая скорбное выражение лица. Два здоровых охранника в костюмах кинто на сей раз пропускали всех без предъявления документов и без ощупывательного досмотра…
— Не знаешь, отчего Никитич гикнулся? — спросил один охранник другого.
— Да, говорят, телек смотрел, потом уснул и гикнулся, — ответил другой.
— Значит, не мучался… Ты, кстати, последнюю серию «Анхелиты» зырил? Чего там было? А то я в тот вечер отрубился…
— Короче, там такой базар начался! Мигель трахнул Анхелиту и замочил Кошмарика, но вроде не до конца… Она пошла к комиссару, а он, оказывается, отец Мигеля и вдобавок когда-то Анхелите целку сломал… Ну и вроде бы запереживал… А она беременна.
— От комиссара?
— От Кошмарика! Короче, от Мигеля тоже залетела…
— Ну?
— А Мигель Комиссарова агента тоже замочил.
— Круто!.. А когда продолжение?
— Сегодня, бля, понял?! В полпервого! А тут Никитич! Рапсод велел телек выключить…
Появился художник Дамменлибен, возбужденный и недовольный, будто его оторвали от важного дела.
— 3-дд-орово, о-орлы, — поздоровался он с охранниками и продолжил пулеметно-заикающейся очередью: — Ра-рапсод пришел? Ба-ба-рдак! Д-два гла-гла-диолуса куп-пил т-тридцатку отдал ба-ба-рдак по-погодка н-ни хрена себе хороший был па-парняга ба-ба-рдак два цветочка три-три-дцатка!
И, с досады плюнув на пол, он подошел к гробу, положил к ногам два гладиолуса и направился к Глории. Поцеловал ей руку и спросил:
— На-на-надька не приехала?
— Телеграмму прислала, — как бы оправдываясь, сказала Глория. — Она с Леонидом на гастролях в Мексике…
— Мо-могла и при-прилететь А-алеко ее так лю-лю-бил…
— Он так любил пионеров, — сказала Глория и погладила по голове одну из стоящих рядом девочек. — Он и вас любил… Он всех так любил…
— Бе-бе-регите себя сейчас г-г-грипп сви-сви-сви-репствует…
Дамменлибен еще раз поцеловал Глории руку и поспешил к присутствующим…
Появился поэт Колбаско и, увидев курящего поодаль публициста Вовца, подсеменил к нему.
— Здорово, Вовец, — сказал Колбаско и сунул Вовцу вялую руку.
— Привет, — буркнул Вовец.
— Что новенького?
— Что новенького?! — вылупил глаза Вовец. — Алеко Никитич умер! Вот что новенького!
— Это я вижу, — ответил Колбаско. — Я спрашиваю, вообще что новенького?
— А я тебе говорю: Алеко Никитич умер! И вообще умер, и в частности!
— Я себя тоже омерзительно чувствую, — жалобно сказал Колбаско и поморщился не то от внезапно возникшей боли, не то от того, что он себя омерзительно чувствует…
— Ты всех нас переживешь.
— Мажем, что не переживу!
— И в том, и в другом случае денег все равно не получишь: либо тебя не будет, либо меня.
Колбаско напряженно заморгал, пытаясь понять, почему он не сможет получить деньги за выигранный спор. Потом понял.
— Переживу — так переживу, — согласился он.
— Ну, спасибо! Утешил! — захохотал Вовец, но тут же опомнился и стал опять скорбеть…
Народ продолжал подваливать. Появился Бестиев, воровато понюхал свои подмышки, недовольно покачал головой, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и судорожно затянулся.
— Покойник не любил, когда при нем курят, — произнес почвенник Ефим Дынин. — Уважать надо.
— Стилистическая неточность, — огрызнулся Бестиев. — Или не любил, когда при нем курили, или не любит, когда при нем курят…
— Он всех вас очень любил, — вздохнула Глория. — И вас, Бестиев, и особенно вас, Ефим…
У изголовья стоял Гайский и, тупо глядя на Алеко Никитича, предавался своим мечтам: «У меня будет больше народу. Все придут, и все поймут, кого они потеряли… Даже после смерти завидовать будут… И коммунисты поганые, и демократы вонючие… „Центральная площадь, на которой установлен гроб с телом любимого сатирика, не смогла вместить всех желающих. Скорбные читатели повсюду — на крышах, на деревьях, на фонарных столбах… Свифт, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Гайский отныне стоят в одном ряду. Звучат траурные мелодии. На лафете провозят бессмертные творения… Он прожил трудную жизнь. Его зажимали, его не печатали, ему завидовали, но не могли не любить, ибо его талант был подобен животворному дождю, щедро оросившему иссохшие человеческие души…“»