Назначенье границ

451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля

— Отвезем его в… — Торисмунд понимал язык гуннов, всем пришлось его выучить, но некоторые слова были не слишком знакомы. В лагерь? Или что-то другое? — Поспешим…

Еще бы им не спешить, мрачно подумал король везиготов. Надо же было так попасться, испортить все и всем. Сражение можно было считать выигранным: Аттила отступил, укрылся за рядами повозок, и сам загнал себя в ловушку. С утра можно было бы окружить лагерь хваленого непобедимого короля гуннов непроницаемым кольцом; а теперь, когда король везиготов так, по-глупому, попался в плен, гунны смогут торговаться и выкупят себе самые выгодные условия.

Лучше бы убили — но разве от них дождешься? Руки надежно связаны за спиной, рот заткнут обернутым кожей колышком. Ни закричать, призывая на помощь, ни вывернуться: виси себе поперек конского крупа, как пленница, и не надейся на освобождение.

Проклятые гунны, проклятая баба в синем и золотом, ну почему они не явились мигом позже? Всего-то оставалось — закончить движение, напоить Ее кровью, и тогда бы ему не помешали никакие неведомые гостьи, никакие гуннские всадники. Королю, которому служит призрачное воинство — все тысячи, десятки тысяч павших — не страшны никакие гунны. Торисмунд повел бы своих новых слуг в бой, ведь для мертвых луна что солнце, а ночь что день, и покончил бы с врагом!..

Промедлил — и чего ждал, почему не поспешил? — и вот, расплачивайся.

Набросили аркан, не дав пошевелиться, закончить. Будто знали…

Остановлен всего за шаг, за миг — одно движение руки, и Тысячеликая Богиня покорилась бы ему, отдалась и наградила необоримой силой. При одной мысли о том, что потерял, король готов был от ярости грызть засунутую в рот деревяшку. Не только честь, но и возможность стать всесильным. Всего-то, всего-то…

Она предала, думал Торисмунд. Не предупредила, не окликнула. Позволила невесть кому, непонятной женщине прервать ритуал, а потом не подала весть об опасности. Плащ невидимости и неуязвимости соскользнул с плеч, а король и не заметил. Когда это случилось, ну когда? Его же никто не видел все то время, что понадобилось луне пройти почти треть по ночному небу!

Или — Она слабее той, чье покрывало струилось солнечным светом? Нет, не может быть. Она непобедима, Ей нет равных. Она щедро дарила победу королю гуннов, и пред ним трепетали все племена мира, а потом Аттила надоел Ей, и она выбрала Торисмунда. Нет, Торисмунд не оказался недостойным. Во всем виновата та, другая… кто она?

Висеть кулем и слушать короткие разговоры гуннов было донельзя обидно. Везут в лагерь, к вождю. Вождь приказал найти и взять, не пролив крови. Ну да, конечно же — Аттила ревнив, он еще не понимает, что Тысячеликая отвернулась от него, что гунн наскучил ей, и Она предпочла того, кто моложе и сильнее…

Кажется, скоро утро. Торисмунд не мог бы объяснить, почему уверен в этом: на луну не посмотреть, а темнота, которую видишь, вися вниз головой — темнота и есть, птиц тоже не слышно, какие тут птицы, тут все живое разбежалось, напуганное шумом битвы; но знал, что до рассвета не так уж далеко. А рассвет придется встречать в лагере Аттилы, и лучше бы умереть до того, вот только ни одного способа сражаться и избежать плена ему не оставили. Наверное, надо было предупредить дружину, куда идет. Взять с собой еще кого-то. Но Она велела прийти в одиночестве, без лишних глаз!

Как много времени прошло с того момента, как Торисмунд ушел из лагеря на холме, даже удивительно, непонятно, когда успело — неужели обряд призыва Ее занял столько?..

Кожаный ремень, которым были связаны руки, никак не поддавался, а гунн, заметивший, что Торисмунд дергается, треснул королю кулаком промеж лопаток и буркнул что-то недоброе.

Топот, приглушенное ржание, потом свист метательного топора — и полет с конского крупа на землю. Со связанными за спиной руками — то еще испытание на ловкость: извернуться в воздухе, упав на бок, откатиться от копыт… Чьи-то руки, знакомые, подняли, резанули ножом по веревкам. В руку легло древко копья, тоже знакомое, отполированное ладонями Торисмунда. Атанагильд, старший его дружины.

Гунны не собирались сдаваться, даже несмотря на то, что противник превосходил их числом втрое. Король везиготов сражался с той мрачной яростью, о которой с утра почти успел забыть: мстил за хоть и недолгое, но пленение, за подлое вмешательство в обряд. В короткой злой схватке в предрассветной тьме пали пятеро из его дружины, и за это тоже нужно было мстить. Гунны — храбрые воины, дерзкие и упорные. Потеряв пленника, они до последнего надеялись вернуть его себе.

— Не вышло, — Торисмунд упер древко копья в землю и отер со лба пот, усмехнулся.

Атанагильд, легко раненый в схватке, отчего-то был зол, словно и не победил только что. То, что он сказал в ответ, мог бы еще выслушать наследник короля, но не король, которому до признания всеми родами везиготов оставалась сущая малость, пустяк. Атанагильда же, который был вдвое старше Торисмунда, это, кажется, не смущало. Хуже всего — остальные его тоже слушали, и, кажется, были согласны.

Из бранного рыка король усвоил главное: переполох в лагере устроил ромей Майориан, явившийся туда на закате. Не найдя ни Торисмунда, ни Аэция — та-а-ак, а этот-то куда делся?! — ромей, правая рука патриция, принялся честить дружину короля такими словесами, что дружина, устыдившись, немедленно бросилась искать Торисмунда.

— Хватит, — рявкнул в ответ король. — Возвращаемся.

— А я думал, — мрачно буркнул Атанагильд, — теперь пойдем Аттилу воевать… а чего нам, да?

— Не пойдем, подождем рассвета, — сквозь зубы ответил Торисмунд, вытирая с щеки кровь. Когда только успели зацепить чуть повыше брови…

Жаль, что слишком поздно. Еще недавно можно было выговорить заветное «отдаю Тебе свою кровь», а теперь — все. Время упущено, и вот-вот взойдет солнце.

«Не слишком-то удачное начало правления…» — подумал Торисмунд, облизывая соленые губы.

451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля

В последние годы ему редко приходилось сражаться самому — не дело комеса болтаться на передней линии. Но даже когда звезды устраивались на небе особенно неудачно, сосредоточиться на себе и противнике обычно не получалось, нужно было следить за развитием боя, пренебрегая всем прочим, в том числе и собственной безопасностью. На это телохранители есть.

А вот сейчас их уже нет… а есть только ночь и незнакомая, очень неровная местность, и три, нет, два, противника — оба почти вдвое моложе, оба сильнее и выносливей, но это не имеет значения, никакого. Потому что привычный, уютный ритм уже сомкнулся вокруг — ми-ни-стер-ве-ту-ли-пу-эр-фа-лер-ни… — хватит и до утра, до завтра, до конца света, много написал Катулл, и не один Катулл в Роме писал хорошие стихи…

В чем удобство кавалерийского копья — оно не только летает хорошо, оно и для ближнего боя годится. Против двоих с мечами в том числе.

Эти дураки в Роме теперь рассказывают, что он смог одолеть Бонифация, потому что взял копье длиннее обычного — и застал противника врасплох. Минерва и Мария, надо же… идти в бой с непривычным оружием… это теперь считается военной хитростью. А хитрости тут никакой и нет, просто он был внутри стихотворения, а Бонифаций — снаружи.

Двое гуннов хороши и не мешают друг другу, и, может быть, достанут его, но не на этой строфе, и не на следующей, и им неоткуда узнать, что это за ритм и сколько всего умещается в него целиком, двое, моложе, сильнее, оба ранены — и они теряют кровь, а он только слова…

И тут их становится трое, а не двое — или, кажется, это нас теперь двое, потому что удары противников не доходят до цели, а ритм несет… наконечник копья без всякого напряжения скользит наискосок через новоприбывшего — и прямо в горло замершему от удивления гунну.

408 год от Р.Х., Равенна

— Он не должен был жениться на Серене.