Назначенье границ

— Посмотрите, не близка ли помощь? — в третий раз отправил Анниан людей на стены.

Пригляделись те, и показалось им, что вдалеке, на горизонте, словно бы поднимается от земли небольшое облачко пыли, но что значит это — неведомо.

— Это — помощь Господня, — громко сказал епископ. — Возрадуйтесь же, ибо ныне мы спасены!

Рассказывать об увиденном во сне Майориану было слегка неловко. Только глубокая ссадина от скулы до края челюсти мешала записать все, что приснилось, в обычные кошмары, которые преследовали его со дня выхода армии из Арелата. Да и то можно было бы сказать, что во сне сам поранился, бывает такое; только Майориану казалось, что нарушь он данное обещание — крепко об этом пожалеет. Следующий раз сова попросту выцарапает глаз. С нее станется.

Собеседник выслушал без насмешки, ненадолго прикрыл глаза.

— М-да… После Аврелии? Если мы успеем? М-да… — командующий задумчиво кивнул.

В висках бешено ударил пульс, перед глазами пошли цветные пятна — то же движение головы, что и во сне. То же. В точности. Знакомое, да, знакомое и раньше, но… мир уплывал из-под ног, сплавлялся со сном, и делалось страшно: что происходит? Почему?

Больше — ни слова, ни пояснения, а расспрашивать Майориан не мог: губы не шевелились. Он сделал, что обещал, но знать, о чем идет речь, ему не полагалось.

Разговор был с утра, а к вечеру он забыл, зачем приходил. Кажется, говорили о смене построения войска за сутки до подхода к Аврелии. Да, точно, так и было, и Майориан легко восстановил в памяти беседу, удивляясь тому, что мог ее запамятовать. От усталости, наверное.

— Пехотные офицеры должны следовать справа и слева от своих частей. Два отряда кавалерии пойдут вдоль флангов пехоты. Кавалерия образует только одну шеренгу вдоль каждого из двух флангов…

Потом — опять скачка, и Майориан кусал губы, грыз кожаный ремешок, чтобы больше не засыпать в седле, ибо как только он прикрывал глаза, ему казалось, что конь не скачет по земле — плывет над ней, словно обутый в те самые таларии, о которых недавно мечтал всадник. Летит быстрее птицы, за один шаг проходит целую милю.

Мелькают мимо деревья, дома, изумленные лица людей.

Несется, обгоняя ветер, воинство ромеев и везиготов.

Стоило распахнуть глаза, вглядеться в дорожную пыль, начать считать деревья у обочины или отвлечься беседой — наваждение исчезало, но возникало еще более чудное чувство: он спит. С утра проснулся во сне, сон продолжается, а вот стоит прикрыть глаза — проснется по-настоящему и увидит, что войско в самом деле летит над землей…

Врачи говорили, от недосыпания можно сойти с ума — похоже, именно эта беда Майориана и настигла. Память отказывает, глаза подводят, в голове — недоваренная солдатская каша, в которой впору утопить поганца-повара, физиономию где-то поцарапал, и забыл, где…

После полудня передовые отряды войска вышли к Аврелии. Гунны не приняли бой, вовремя сообразили, каково оказаться зажатыми между стенами города и свежим войском, и отступили на север.

Тем вечером Майориан напился под стать всем прочим и наконец-то выспался без кошмаров. Поутру голова болела, конечно, но простой и знакомой болью, без лишних глупостей, а к полудню перестала, и больше посторонняя ерунда ему не мерещилась.

451 год от Р.Х. 20 июня, день, Каталаунские поля

Майориан оглядел доставшееся ему правое крыло и хмыкнул. Потом летописцы найдут красивые слова, яркие эпитеты и достойные определения; пока что хватало не слишком лестного, зато точного термина «разнопестрая орава», который сам просился на язык. Такое впечатление, что здесь сгрузил своих обитателей Ноев ковчег. Каждой твари по паре… отрядов или войск. Франки, везиготы, бургунды, саксы, скифы… и дай Господи сил удержать все ниточки в кулаке, а особенности каждого народа — одних в пешем строю сражаться не заставишь, другие на лук смотрят, как на паровую машину с клыками, — в памяти. Хорошо, что он здесь, с Теодерихом-королем и Теодерихом-младшим, а наследник везиготов — на левом, с командующим. Можно не беспокоиться за оба крыла.

И за центр уже можно не беспокоиться… примерно два часа как, прищурился комес на полуденное солнце. После того, как командующий велел войску перестроиться и поставить в центр аланов с Сангибаном во главе. Судя по выражению лица Сангибана, подобной пакости со стороны Аэция и Теодериха он не ожидал, настолько не ожидал, что даже не заготовил сколько-нибудь убедительное объяснение тому, почему так хочет сражаться именно на левом фланге. А на ходу сочинить не смог, и влип в сладкую патоку любезнейшей просьбы — «самое важное, самое почетное место доверим мы храбрейшим и сильнейшим из наших союзников». Теодерих не улыбается, согласно кивает, убедительно и лестно, остальные, и предупрежденные, и вовремя уловившие, к чему клонит ромейский полководец, откликаются согласным гулом, напоказ завидуют этакой чести, ревниво возмущаются — вот Сангибану и некуда деваться, как бы он ни стремился оказаться совсем в другом месте, слева, на холме.

Разгадал несложную аланскую хитрость, разумеется, командующий — еще на рассвете, когда разведчики вернулись и внятно описали и показали на карте, какую именно позицию заняли Аттила и присные его. При всем желании и рвении у гуннов не получилось бы не то что победить — добиться убедительной ничьей, которой Аттиле вполне хватило бы, чтобы спасти свою репутацию. Никак не получалось. Сколько-то времени прошло в попытках сообразить, на что Аттила, отличный, как все прекрасно знали, полководец, опытный, расчетливый и на редкость рассудительный, вообще может надеяться, поставив свои сильнейшие войска — гуннов и остроготов — чуть наискось от холма, торчавшего на равнине, словно свежий синяк на лбу. Когда выяснилось, что позицию на холме жаждет, просто рвется занять Сангибан со своими аланами, на военном совете отвисла не одна челюсть: все вожди и командиры отменно знали, что аланы сражаются только верхом. Холм же нужно будет оборонять, спешившись. На одержимого жаждой самоубийства Сангибан, пышущий здоровьем здоровяк лет от силы двадцати, уже покрытый шрамами, никак не походил.

Командующий улыбнулся — Майориан эту улыбочку знал, ничего хорошего она не сулила, — слегка склонил голову и тихо сказал несколько слов королю Теодериху, сидевшему рядом. Тот прикрыл глаза, соглашаясь, шепотом заговорил со старшим из сыновей… наследник везиготов, сидевший напротив, рядом с Майорианом, удивленно приподнял бровь.

— Мы просим тебя, Сангибан, храбрейший и достойнейший из мужей, что предводительствовали когда-либо доблестными аланами… — начал командующий лить мед. Аланская оса тонула неохотно, но быстро.

Уже на самом поле младший Теодерих поглядел на юг, в сторону холма, и опустил длиннющие, девичьи ресницы.

— Если бы они ударили нам в бок… — аж заалелся от смущения, не любил Теодерих говорить гадости о ближних своих, и всегда отчаянно стеснялся, когда приходилось.

— Мы бы до Аврелии отсюда летели, теряя… славу, — необъятный везигот всегда благотворно влиял на лексикон Майориана и его манеры.

— Мне кажется, что Аттила весьма огорчен, — показал рукой на противоположную сторону ручья Теодерих-старший. Подошел едва слышно, с медвежьей легкостью: невзирая на почтенный возраст, король был силен и бодр, а, судя по доспеху и облачению, сейчас собирался сражаться во главе воинства.

Король везиготов был прав. Когда на гуннской стороне увидели, в каком порядке противник строится к бою, там воцарилось молчание, и настроение этого выразительного молчания было ясно за несколько миллиариев. «Исключительная мрачность» сие настроение называлось, и чем ближе к центру, к королю гуннов, тем глуше и сердитее казалась тишина. По краям, куда Аттила поставил разные мелкие племена, еще потрясали копьями и топорами, пускали в воздух стрелы и орали нечто воинственное и оскорбительное. Посредине же воодушевления не наблюдалось.

— Значит, мы не ошиблись в своем предположении, — продолжил Теодерих. — Обороняющим холм придется тяжко, — прибавил он некоторое время спустя, когда стало понятно, что Аттила велел атаковать возвышенность.