Птички

Арчибальд. Люси, не отпускай его! Не отпускай! Не прерывай диалог! Он совсем перестанет разговаривать.

Люси (смотрит на него, спокойно). А что я, по-твоему, должна сказать ему? Что я в него влюблена?

Арчибальд. Ну да!

Люси. И если он забудет, что ты сделал с его дочерью, и даст тебе уйти отсюда живым, то я завтра стану его любовницей?

Арчибальд. Ну да. Ну конечно! Скажи ему все, что угодно. Лишь бы он убрался отсюда со своей пушкой. А там посмотрим.

Люси. Сожалею, старик. Я не могу пустить к себе в постель невесть кого.

Арчибальд (вне себя). Какая тебе разница? Штерман или он? Я, я твой муж, согласен, а ты кривляешься. Ложилась же ты спать без разбору, с кем придется, через два года после нашей свадьбы.

Люси. А ты?

Арчибальд. Ну и я, конечно… согласен. Мы ложились в постель от скуки, от нечего делать. Но вот теперь, когда это надо для дела…

Люси (смотрит на него, неожиданно серьезно). А ты знаешь, ведь я вначале тебя любила.

Арчибальд (испугавшись, показывает в сторону двери). Тише! Вдруг он услышит?!

Люси (искренне). Все это свинство между мамой и папой, вечные семейные сцены… Ты знаешь, чего я всей душой хотела? Быть верной женой. Чтобы у меня был муж и дом. Тихий дом. И чтобы шли дни, похожие один на другой. Пусть это даже немножко скучно. Вот о чем я мечтала девочкой.

Арчибальд (пожимает плечами). Все девочки об этом мечтают. Но потом они вырастают.

Люси. Нет, не все девочки, ты мне поверь. Не все, а те, кто способен любить. Между уроками фортепьяно, чтением басен Лафонтена и изучением таблицы умножения у них бывает время научиться любить.

Арчибальд. Вот и создала бы такой дом для своих дочерей.

Люси. Ты так высмеивал мои буржуазные привычки, что мне пришлось приноравливаться к «духу времени». Только я никогда толком не понимала, в чем он заключается, этот самый «дух времени». (Неожиданно подходит к двери и кричит.) Я не люблю тебя, Джулио! Я не могу тебя любить. Я любила Арчибальда, а теперь никого больше не люблю. И никогда больше не полюблю! Никогда! (Рыдая, падает в кресло.)

Шеф, ласковый и несколько смущенный, подходит к ней.

Шеф. Успокойся, малышка. Мы с тобой как-нибудь поговорим. Вдвоем. Об всем, что ты только что сказала.

Арчибальд (забившись в свой угол, неожиданно со слезами в голосе). Во всем я виноват! Всегда! Все зло от меня! А я же человек невероятной чувствительности! Я тоже любил, и я надеялся, что мы вдвоем что-нибудь построим. Но жизнь все поломала, что поделаешь? И эта малышка. Думаешь, я ей зла хотел! Я ведь, лаская ее, испытывал к ней бесконечную нежность. (Плачущим голосом.) А-а, где вам понять? Вы никогда ничего не понимаете. Изо всех цветов вы знаете только белый и черный. А все это не так просто. (Патетически.) Есть от чего пустить себе пулю в лоб!

Шеф (спокойно). Вам для этого даже не нужно себя утруждать. Достаточно выйти в сад прогуляться.

Арчибальд (поднимаясь, с ненавистью). Вы бы все, конечно, хотели увидеть мой бездыханный труп, да? Вы бы, конечно, хотели, чтобы я дал себя застрелить и чтобы все было в порядке, так ведь, грязные буржуа? Будь проклят ваш прогнивший мир! И вы еще удивляетесь, что его хотят взорвать! Порядок! Вам во что бы то ни стало подавай порядок! Любой ценой. Хотя бы ценой бомбежек, как во Вьетнаме!

Шеф. Арчибальд, голубчик мой, у меня такое впечатление, что вы все путаете. Впрочем, похоже, это болезнь века. Итак, определим предмет рассуждения. О чем идет речь?

Дюплесси-Морле (визжит). Речь идет о том, собирается ли этот трус сам отвечать за то, что он натворил, или он погубит нас всех? Я все сказал!

Арчибальд (забившись в глубь комнаты). Отвечать! Отвечать мне! Скажете тоже!

Дюплесси-Морле (констатирует). Сейчас, если мои часы идут точно, без двадцати пяти три.

Мелюзина (неожиданно жестко, ледяным тоном). Они, конечно, точны и безупречны. Как и все, что принадлежит вам. Заводы, автомобили, жена, аспирин, часы. Все безукоризненно отлажено.

Дюплесси-Морле. И я горжусь этим.

Мелюзина. И я была безукоризненна по отношению к вам целых пять лет. Быть может, я вас сейчас удивлю, но ведь я вам даже ни разу не изменила.

Дюплесси-Морле. Почему? Не нахожу в этом ничего удивительного.

Мелюзина. Да потому, что вы представить себе не можете, до чего вы мне осточертели.

Дюплесси-Морле (наивно вскрикивает). Как?! Но ведь мы же каждый вечер где-нибудь бываем.

Мелюзина. Вместе.

Дюплесси-Морле. Мы два раза совершили кругосветное путешествие.

Мелюзина. Вместе.

Дюплесси-Морле. Я дал вам все, чего только может пожелать женщина.

Мелюзина. Все. Но это тоже как кругосветное путешествие. Объехал вокруг. И что дальше?

Дюплесси-Морле (раздражаясь). У вас любимое дело. И то, что вы смогли посвятить себя поиску молодых непризнанных гениев, чьи пьесы не выдерживают больше семи представлений, так это потому, что у вас за спиной всегда был я. Ох уж этот театр! Подумать только, что есть такие театралы, которым все равно что смотреть! Вы с вашими гениями обходитесь мне дороже гошистов.

Мелюзина. Вы мне тоже стоите недешево.

Дюплесси-Морле. Это вы о чем? О ваших подарках к моим дням рождения? Но ведь счета Картье или Эрмес[10]всегда присылают ко мне. Не понимаю, как это я мог вам дорого стоить?

Мелюзина. Я не об этом. Что правда, то правда. Денег, кроме ваших, у меня никогда никаких не было. Я не об этом. Я о натуральной повинности.

Дюплесси-Морле. Что значит «о натуральной повинности»?

Мелюзина. А вы подумайте.

Дюплесси-Морле (после тягостной паузы). Тогда зачем же вы вышли за меня замуж? Ведь после нашей двухнедельной связи в Каннах, во время фестиваля, вы уже были достаточно на сей счет… ммм… так сказать, информированы?

Мелюзина (неожиданно просто). Да затем, что моя мать была консьержкой и я боялась упустить подвернувшийся случай.

Дюплесси-Морле (после паузы). Вы могли бы и не говорить мне этого при всех. Это невоспитанно, дорогая Мелюзина.

Мелюзина. Я пять лет притворялась воспитанной. Нет у меня никакого воспитания. (Добавляет.) И вообще, меня зовут Жанна, а не Мелюзина. Мэр вам это сказал во время бракосочетания.

Дюплесси-Морле (неожиданно просто и почти трогательно). А я думаю, что любил вас. Несмотря на мой, как вы выражаетесь, кошель. Его, между прочим, не так-то уж легко приобрести, но бедным это совершенно невозможно объяснить. (Поворачивается к присутствующим, с жалкой улыбкой, проступающей сквозь его постоянную комичность.) Простите за откровенность, друзья мои. Поверьте, я понимаю, что это неприлично.

Шеф (ласково). Грацциано виноват, Дюплесси-Морле.

Дюплесси-Морле. Почему?

Шеф. Вложил перст в язву.

Дюплесси-Морле. Не понимаю?

Шеф. Он тоже, поверьте. Сексуальная свобода – это одно, а жирный, потасканный Арчибальд, оседлавший шелковистый животик его дочери, – это другое. Вот и все. И вот уже никакая диалектика не в состоянии ему помочь. Аргументы не клеятся. Грацциано почувствовал, что его задело за нутро. И вот он взял автомат – поступок, согласен, абсолютно реакционный. Если все мы начнем говорить друг другу правду, то через пять минут нас также продерет до самого нутра. Идем мы «в ногу со временем» или нет, все равно нутро – оно всегда реакционно. Вот уже больше двадцати тысяч лет.

Мелюзина (с пылом школьницы, визжит). Оригинальность современного борца заключается в умении превращать в tabula rasa[11] свои старые, так называемые священные инстинкты. Ты отстал от жизни.

Шеф. Грацциано тоже. Но только по-другому.

Мелюзина. У него просто временное помрачение рассудка. Грацциано – это сама ясность, сам интеллект. Это один из властителей дум нашего поколения. Это наш Маркузе!

10

Владельцы знаменитых фирм, торгующих драгоценностями. (Примеч. пер.)

11

Чистая доска (латин.).