Разорванный рубль

Фигуры подошли под фонарь, и я поняла, в чем дело. Впереди шла знакомая кондукторша, а за ней — пожилой дяденька в соломенной шляпе.

Пастухов глянул на меня, будто его оглушили, и сказал:

— Устремились в сады и парки. Понятно?

Кондукторше было совестно. Она оглядывалась и ломала пальчики. А пожилой угрюмо разминал папироску.

— Ну не надо… — умоляла она. — Ну пожалуйста.

— Пусти! — рванулся Пастухов.

Я его едва удержала.

— А чего он к ней пристает?!

— Это же отец.

— Отец?

— Ясно, отец. Образумься.

Пастухов покорно пошел за мной в тень, на дальнюю скамеечку.

А девушка торопливо говорила:

— Ну, не ходи, ну, пожалуйста…

— Да тебе-то что, — басил отец. — Я в сторонке буду. В сторонке.

— Прошу тебя. Я уже большая.

— Какая ты большая, — вздохнул отец.

— Мне неудобно. Понимаешь, неудобно. Я уже работаю. Меня пассажиры узнают.

Прошли два парня в ковбойках и загоготали:

— Опять с папочкой за ручку!

Девушка ломала пальцы и морщилась от страданья.

— Я не могу больше, — сказала она. — Я иду домой.

Отец махнул рукой. Он остановился возле нашей скамейки, небритый и такой же толстогубый, как дочка. На нем были мягкий пиджак и широкие, до земли брюки, такие, что не видать — босой или обутый.

На пиджаке висела медаль.

Пастухов пробормотал:

— А что, если я с ней сейчас… — уронил голову на мое плечо и сразу спекся — заснул. Теперь ничего не сделаешь. Отоспится — тогда поедем.

Девушка купила билетик и быстро, словно за ней гнались, протопала по мостику на площадку.

Отец постоял, подумал, пошел поглядеть через ограду. Но щели были узкие и видно плохо. А близко не подойти. Администрация проявила смекалку и вырыла вокруг ограды глубокую канаву, чтобы не лазили без билетов. Плюс к тому — канава доверху налита водой.

Заиграли румбу. Отец решительно бросил папироску и пошел к мостику. Девушка с красной повязкой потребовала билет.

— Там моя дочь, — сказал он. — Я хочу присутствовать.

— Купите билет и присутствуйте.

— Да я не танцевать. Посмотрю и уйду.

— Возьмите билет, а там хоть на голове ходите, — сказала девушка с повязкой.

Он пожевал губами, отошел и сел. От него крепко несло табаком.

— Как придет воскресенье, хоть не просыпайся, — проговорил он больше для себя, чем для меня. — Куда это годится? Никуда не годится.

Я поинтересовалась, что случилось.

— Говорят, ничего особенного не случилось. Мелкий факт. А я не могу смириться. Для них мелкий, а для меня не мелкий. Есть тут у нас тип, некто Коротков. Он Тамарочку за то, что не пошла с ним танцевать, обозвал жабой. И вдобавок замахнулся.

У него треснул голос, и он разозлился.

— Стал караулить этого подонка… Извините, я потерпевший отец, а отсюда и злость. Он знал, что я его караулю, и прятался. Поймал я его наконец. Поговорили. Он мне заявляет: «Что я ей, голову снес? Пусть нос не дерет!»

Я сказала, что надо заявить куда следует, по месту работы.

— Я говорил со знакомым милиционером. «Подайте, — говорит, — в суд, выставьте свидетелей, возьмите о дочке характеристику». Не пошел я по этому пути. Сами понимаете почему. — Он поперхнулся. Тихонько выругавшись, встал, прошелся по дорожке. Потом сел снова.

А Пастухов спал на моем плече под духовой оркестр и чмокал губами, как младенец.

— Принял решение не пускать Тамарочку на танцы, — продолжал потерпевший отец. — Не пускать на танцы. Мы тут недалеко живем. Музыку слышно. В воскресенье молодежь идет, а она сядет у окна как арестантка и слушает музыку. Она у меня одна. Больше никого у меня нету. Никого нет… Принял решение — ходить с ней. Приду на площадку. Сижу. Курю. И что бы вы думали? Не стали ее приглашать. «Эта та, за которой папа наблюдает? Ну и пусть он сам с ней танцует». Пошел к администратору. Поговорили. Здешние активисты посоветовали написать в газету. Ославить этого подонка на весь район, чтобы в дальнейшем было неповадно… Заодно просили в заметке отметить о воспитательной работе среди молодежи. Что воспитательную работу надо вести всегда и всюду. Даже на танцах. Добиться того, чтобы девушка могла смело отказать тому, с кем она не хочет танцевать, не боясь, что ее изобьют.

Написал заметку, — говорил он сквозь зубы. — Подписал: «Пенсионер такой-то». Одобрили. Посоветовали включить мысль, чтобы на площадке практиковали перерывы и, когда пары еще не разошлись, проводились короткие беседы по этике юноши и девушки. Чтобы музыка чередовалась с играми, с вопросами, с премиями… С премиями. Конечно, танцы у молодежи отнять нельзя. Но сами танцы в крайнем случае должны быть русские, хорошие, вежливые, например тустеп, коробушка. А то играют какую-то западную отраву.

Он встал, отошел недалеко, высморкался, утер лицо платком и сел снова. Сел и долго молчал.

— Напечатали? — спросила я.

— Про тустеп напечатали.

— А про этого? — внезапно проснулся Пастухов. — Про подонка?

— Изъяли. Говорят, частный факт. Никому не интересно… Что она у вас за исключительная…

— Неверно! — разволновался Пастухов. — Люди, я вам скажу, каждый без исключения исключительный человек. И вы. И я. И она исключительная. Потому что у каждого из нас в мозгу своя особая извилинка. Такая, вроде морской раковины, каждая с особым изгибом. В этих изгибах, если ты хочешь знать, — весь гвоздь. По этим изгибам течет моя мысль и открывает секреты природы, которые для других закрыты. Если бы у людей было бы только серое вещество, а не было бы у каждого своей особенной ракушки, не было бы у нас ни «Анны Карениной», ни теории относительности.

Я напомнила, что незаменимых людей нет.

— Неверно, — замотал головой Пастухов. — У нас даже Аврора незаменимая. (Это у нас в колхозе корова такая). А люди — тем более.

— Выпившему ничего не докажешь, — вздохнул пенсионер.

Но я хотела доказать.

— У нас, к твоему сведению, не капиталистическое общество, чтобы у каждого мысли кривуляли по собственным зигзагам. А если ты такой исключительный, что в твою башку вставлена морская раковина, так дождись по крайней мере, когда тебя народ станет признавать. А сам не выставляйся. Будь поскромней. А то много об себе понимаете. Пользы от вас никакой, а скандалы — то и дело.

— С этим надо мириться, — сказал Пастухов.

— А мы не хотим мириться! Будем вправлять мозги и выравнивать твои извилины. А не поможет, соберем правление и снимем с бригадира. Тогда узнаешь, заменимый ты или незаменимый.

— Дай тебе волю, ты бы всех под одну гребенку остригла. Под бокс. Понятно? И меня под бокс и Настасью Ивановну под бокс.

— Зачем под бокс? Личные склонности я не отрицаю. Стригитесь, как хотите.

За беседой Пастухов быстро трезвел и уже поддавался убеждению.

— Одного я не пойму, — проговорил он. — Какая тебе польза доказывать, что я самый что ни на есть середняк, вполне заменяемый и на работе и на других делах? Ну ладно, убедишь ты меня, усохнет у меня эта самая особая извилинка. И останется в голове одна только серая масса, и стану я походить на тех замороженных человеков, у которых эта серая масса через глаза просвечивает. Легче тебе будет?

— Ивану Степановичу с тобой легче будет. И то ладно.

— Может быть, ваш друг частично и прав, — сказал пенсионер. — Все-таки приятно сознавать, что ты на своем деле — один-единственный. А взаимозаменяемым, как какая-нибудь велосипедная шина, человеку быть обидно. Особенно нашему человеку.

— Верно, папаша! — закричал Пастухов. — Не цыкай на человека, когда он что-то доказывает! Сперва понять попробуй!

— Ему не терпится гонять технику на повышенных скоростях, трактора ломать, а правление не позволяет. Вот он и выдумал.

Пришлось разъяснять известные истины: отдельный человек должен шагать в ногу с коллективом. Без коллектива человек — ноль, хоть у него в голове морская раковина аж из самого Индийского океана и размером с пепельницу, и что все его беды и шатания происходят оттого, что он душой оторван от коллектива.