Страница 6 из 20
6
Увидев бывшую директоршу, Дедюхин растерялся, будто перед ним предстал выходец с того света.
Еще в сорок пятом году, когда ему, демобилизованному из армии, потребовалась справка о прежней работе, он пробовал расспрашивать о Вере Адамовне, но толком о ней никто ничего не знал. Одни считали, что ее извели фашисты (Вера Адамовна была членом партии чуть ли не с пятого года), другие полагали, что она в психиатрической лечебнице.
Шли годы. Дедюхин вовсе позабыл о ней. И вот — все свелось, как в худом романе, в одну точку — и он, и Столетов, и Вера Адамовна очутились на свадьбе, до которой, в сущности, и дела-то им всем троим особого не было.
Когда Вера Адамовна забормотала про аресты и доносы, Дедюхин весь сжался. Он чувствовал, что стоит ей взглянуть в его лицо, она вспомнит не только его фамилию, но и все остальное.
А от Столетова пощады не жди. Он там за семнадцать-то лет сожительства со всяким барахлом лютый стал, самосудный, ожесточился и закона не боится. У милиционера наган отобрал — это что, шуточки?
Дедюхин снялся со стула и потихоньку, ссутулившись, стал передвигаться за спинами людей в сени, вроде бы уступая место желающим глядеть на танцы и ожидая каждую секунду, что мосластая рука Столетова схватит его за подшитый белой полоской воротник.
Бледный, выбрался он на волю, и стал думать, куда деваться. К нему совсем некстати подскочил Зойкин Федька и заорал на всю деревню:
— Дедушка Яков, чего со свадьбы ушли?!
— Цыц! — зашипел Дедюхин, оглядываясь по сторонам.
Лучше всего было бы сесть в машину да махнуть в район и там, дома, за крепкими кирпичными стенами, обстоятельно подумать, как быть дальше, потому что совершенно ясно, что Столетов догадался.
— Ты вот что, — сказал он, поглаживая мальчишку по вихрам. — Мамка спросит — скажи, в «Труд» отбыл. Ясно? В колхоз «Труд».
И, довольный своей хитростью, Дедюхин зашагал не в «Труд», а в «Мичуринец», где, как было условлено еще вчера, его должна ждать машина.
В «Мичуринце» машины не было. Очевидно, опять что-нибудь случилось с резиной или водитель напутал. Заехал, наверное, в «Зарю», там сказали, что Дедюхин будет в «Труде». Он поехал в «Труд» и останется там ждать до скончания века. Все запуталось. Дедюхин решил ловить попутную, хотя многие его знали в лицо и появления председателя исполкома на попутной народ бы не понял.
Выйдя на развилку, Дедюхин вспомнил, что примерно через час к полустанку подойдет почтовый. Если поднажать, можно поспеть и добраться домой на поезде.
Дедюхин поднажал, но оказалось, что почтовый прибывает с другой стороны. В сторону райцентра поезд пойдет завтра в двенадцать тридцать. Остальные пассажирские здесь не останавливаются. Дедюхин пошел к дежурному, стал дозваниваться в «Труд», чтобы узнать, нет ли там его «Победы». В трубке раздался голос, похожий на столетовский. Дедюхин вспомнил, что «Труд» и «Заря» на одном проводе, и, холодея, положил трубку.
Ему не везло весь день. Он совсем пал духом и собрался было возвращаться на шоссе, ловить попутную, но дежурный обстоятельно разъяснил, что стоит подождать. Бывает, задерживают товарные составы и возможно доехать на тормозной площадке.
«На тормозной площадке, на тормозной площадке», — ворчал Дедюхин, усаживаясь на скамейку и надвигая картуз на лоб.
Станционное здание стояло окруженное лесом. Это был деревянный дом, крашенный казенной охрой. На фасаде была надпись: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», с правого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», и с левого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», у двери висел колокол. По раструбу ободком шла литая надпись церковнославянской вязью. Дежурный разбирал ее на досуге, да так и не смог разобрать. Рядом со станцией, за бетонной оградой, поставленной тысячи на две лет, виднелся небольшой сквер. Украшением его были клумба, обложенная беленным известью половником, и бюст на белеющем постаменте, который в то лето станционное начальство опасалось убрать по собственной инициативе.
За сквером лежала пыльная площадь. Там, как в музее, стояли дощатый торговый навес и обгрызенная коновязь. А дальше начинался наполненный певчими птицами лес.
Дежурный пошел к себе, зажег в кабинете свет, и два ярких электрических квадрата легли на перрон. Темнело. На станции не было ни души.
Дедюхин задремал на скамье.
Вечером дышать было легче, и сердце не так надоедало, как в солнцепек.
Подошел почтовый четного направления. Из длинного синего состава вышел только один пассажир — женщина с баулом.
Некоторое время она не решалась отойти от вагона и, только увидев на скамье человеческую фигуру, подошла.
— Простите, — проговорила она низким, глуховатым голосом. — Где тут останавливается автобус?
Она была небольшого роста, в бархатном берете с помпоном, какие носят маленькие девочки, и в шелковом, переливающемся пыльнике.
Дедюхин взглянул на нее и подумал, что никакие помпоны уже не скроют одутловатости серого лица и морщин вокруг усталых близоруких глаз.
— Какой автобус? — спросил он не в насмешку, а для того, чтобы еще раз услышать голос, звуки которого показались ему знакомыми.
— Обыкновенный. В направлении колхоза «Заря». Дедюхин бесцеремонно всматривался в ее лицо. Она отступила на шаг.
— Вы нездешняя? — спросил Дедюхин.
— Н-нет, — насторожилась женщина. — А что?
— В Воскресенской школе случайно не работали? Она с испугом посмотрела на него и неуверенно помотала головой.
— До войны, может быть, а? — продолжал Дедюхин.
— В какой школе? — фальшиво удивлялась она. — Что за намеки?
Но Дедюхин уя «е узнал ее и встал улыбаясь.
— Дедюхина помните?
— Дедюхина? Учителя пения? Помню… Мы были друзьями…
— Так вот я и есть тот самый Дедюхин.
— Какая прелесть! — воскликнула женщина радостно. — Кругом жуткий лес, и вдруг — вы…
Она протянула руку для поцелуя, но не понявший этого Дедюхин пожал ее своими пухлыми, сонливыми руками.
— Зачем вы обманываете-то старика? — спросил он с шутливой укоризной.
— Вы же знаете, Яков…
— Макарыч.
— Вы все знаете, Яков Макарыч. После несчастья с Захаром приходится быть бдительной. Жизнь бьет и учит. Если бы он подписал какую-то несчастную бумагу, всем было бы лучше.
— Если бы он подписал, посадили бы еще десяток, — вздохнул Дедюхин.
— Вот, вот. И Захар был такой же. Чужих жалел, а о своих не думал. Других сажали, те вели себя прилично, выполняли все процедуры.
Дедюхин укоризненно посмотрел на нее.
— А ведь вы в Сибирь собирались за ним ехать.
— Господи, какая была дура.
— Почему? И в Сибири люди живут.
— И на льдине живут… Что там хорошего, в этой Сибири, кроме развития тяжелой промышленности?
Дедюхин вздохнул и сказал:
— Вон вас как годы-то переиначили.
— А что? Постарела? Знаете; Яков Макарыч, когда подъезжали, кондуктор подходит ко мне и говорит: «Вам, — говорит, — выходить, девушка…» Представляете— «девушка»!
Но Дедюхин уже не слышал ее.
По ту сторону состава, за вагонами явственно хрустел гравий под тяжелыми сапогами. Вот слева, за вагонными скатами появились рыжие кирзачи военного покроя. Кирзачи прошагали в одну сторону, потом в другую.
Поезд тронулся. Сейчас проедут последние вагоны, и все откроется с обеих сторон.
— А вы мало изменились, — протяжно говорила приезжая. — Простите, Яков…
— Макарыч, — досадливо отмахнулся Дедюхин и, пугаясь последнего вагона, заспешил к станции.
— Куда же вы? — звала его женщина. — Постойте! Но его уже не было.
— Какой странный, — сказала она.