Петрович

— Не останусь я тут, Юра, — тихо сказал Столетов. — Чего глядишь? Не бойся! Голова при мне. Колхозов на мою долю хватит.

— Да вы что! А мы как же?

— А что, в деревне людей нету? Ту же Зойку возьми. Своего мужика укротила — с колхозом тем более справится. Или ты. Человек солидный, женатый… Руководство, Юра, штука несложная. Надо только дело знать и каждую минуту помнить, что нету мудрости выше мудрости народа. Почему Дедюхин бросил клич на весь район — косить кукурузу? Потому, что считал: раз я председатель исполкома, значит я районный мудрец. Теперь смотри, как народ думает. Один поглядит свои поля и скосит, другой поглядит — кое-где, в низинках, листочки дышат — скосит выборочно, третий вроде меня погодит недельку-другую, поскольку у нас и агротехника на высоте и гибрид надежный. Придет дождик или не придет, а кому-то из трех подфартит, и район в любом случае будет с кормами, А по-дедюхински — либо пан, либо пропал. Таким манером в «козла» еще можно выиграть, да и то у дураков, а хозяйство вести нельзя.

— Не пойму я тебя, Петрович, — сказал Лопатин, пропустив мимо ушей длинное поучение. — Ты же сам не был согласен. Собирался бороться…

— Есть обстоятельство, Юра… — пряча глаза, проговорил Столетов. — Без зарплаты работать могу, без. харчей могу, а без доверия — хоть ты мне тут ковров персидских настели — ничего у меня не выйдет. Не могу без доверия существовать. Ни в семье, ни в колхозе.

У него щекотнуло в носу. Он тронул пальцем угол глаза и посмотрел. На пальце блестела капелька. Он удивился, осторожно проверил другой глаз. Заблестела еще одна чистая капелька.

Столетов усмехнулся и покачал головой. Давненько этого с ним не бывало.

— Ну как, пошел бы с таким в разведку? — спросил он Лопатина.

В дверь тихонько, мизинчиком постучали.

Вошла Людмила Сергеевна.

— Пойду, — сказал Лопатин. — Супруга одна. Боится.

— Ступай к супруге. Так и не удалось нам с тобой за два-то года по душам поговорить… Дела.

Людмила Сергеевна долго объясняла, что должна ехать, что ее ждут больные дамы и что она должна терпеливо нести свой крест.

Столетов понял, что она пришла просить машину до станции, но слушал не прерывая.

— Ну что же, до свиданья, — сказал он, поднимаясь. — Завтра пойдет грузовая за известью. Можете садиться в кабинку.

— Спасибо, — бледно улыбнулась Людмила Сергеевна. — Только я еду не одна.

Она достала из сумки сложенный вчетверо голубой листок бумаги и протянула Столетову. Это было заявление Светланы об увольнении по собственному желанию.

— Это что, она сама написала? — спросил он растерянно.

— Конечно, — улыбнулась Людмила Сергеевна. Столетов подумал немного.

— Ну что ж. Подпишу, пока при власти.

Он размашисто написал в углу «Бух. Оформить» и протянул листок.

— Мерси! — сказала Людмила Сергеевна.

Она сунула бумагу в сумочку и дробными шажками направилась к выходу.

— Погоди, Людмила Сергеевна, — проговорил Столетов, поднимаясь из-за стола. — Встретились мы с тобой по-плохому, давай хоть попрощаемся по-хорошему.

Он подошел к ней, взял ее за руки.

— Ты прав, Захар… — сказала она, — Мы не смогли бы ужиться. Когда-то я мечтала работать в деревне… И чтобы у меня были обязательно куры… Но теперь нет… Без коммунальных удобств… Нет, нет, никогда.

— У тебя деньги-то есть хоть?

— Мерси, Захар. Я не люблю говорить о деньгах… Как ты тут? >

— Ничего. Бывало, иду в бригаду, по дороге мечтаю: дойду, мол, до кустиков, а навстречу — Людка. То есть ты, значит. Теперь и этой мечте конец…

— Кстати, что у тебя с этой дояркой? Любовь или страсть?

Столетов поморщился и убрал руки в карманы.

— Страсти-мордасти, — сказал он.

— Не паясничай. Это тебя дешевит… А со Светой ты разговорчив. Даже слишком. — Она плотно закрыла дверь и сказала шепотом: — Разве можно было открываться Светочке?

— Ты это про что?

Она погрозила ему пальцем.

— Будто не понимаешь… Ну про Дедюхина, про донос, конечно… Опять не понимаешь? Ведь если то, в чем ты признался Светочке, станет известно местным жителям, — ты пропал.

— Вот теперь понятно. Неужели догадались?

— А как же иначе! Ты что, действительно всех кругом за детей считаешь?.. Ну не сердись, не сердись. Между нами, я тебя совершенно не виню… Но девочку ты своим признанием поставил в ложное положение. Слава богу, мы уезжаем и…

— Дай-ка ее заявление, — сказал Столетов сквозь зубы.

— А что, надо еще где-нибудь завизировать?

Она стала копаться в сумочке, достала голубой листочек.

Столетов взял его, порвал на мелкие лоскутки и выбросил в окно.

— Что ты делаешь! — закричала Людмила Сергеевна,

— Она не поедет. Не пущу.

— Как так?

— А так. С вами она вовсе пропадет.

19

В субботу Светлана мылась в баньке Ниловны. Было приятно на чистом скобленом полке, нежарко.

— Спинку потереть, дочка? — предложила Ниловна.

— Не надо, бабушка, я сама, — откликнулась Светлана сверху. — А то председатель пришьет эксплуатацию человека человеком!

Старуха поворчала и побегла нагишом за реку за холодной водой.

Когда мать объявила, что Столетов порвал ее заявление, Светлана не огорчилась. В колхозе, конечно, скучно, но жить с матерью, постоянно видеть обмазанные жирным кремом морды, слушать однотипные разговоры о тряпках и изменах еще скучней. Такая тоска!

Заявление Светлана написала главным образом для того, чтобы узнать, как поведет себя Столетов. Порвал — и хорошо. Станет обзывать никудыхой, можно поинтересоваться: «Чего же вы никудыху не отпускаете по собственному желанию?»

Ей вспомнилось, как Столетов рассказывал Варе, что заключенные коммунисты помогали товарищам, поддерживали больных и упавших духом, вселяли бодрость и уверенность в будущее, в неизбежную победу справедливости.,

Иногда было нелегко. Столетов вспоминал, как трудно было с профессором-ихтиологом, который твердо поверил, что он враг народа, и разубедить его долго не удавалось.

Но Светлана — не профессор-ихтиолог, и вбить ей в голову, что она никудышный человек, никому не удастся!

— Ниловна! — сердито закричала она. — А пар можно сделать? Ну, так, как вы моетесь, деревенские! Можно?

— Так ведь ты жар не уважаешь?

— Уважаю!.. Давай, Ниловна! Я ничего не боюсь! Ниловна перекрестилась, плеснула на каменку, Шумно дунул горячий пар.

— Будет?

— Еще, еще, Ниловна! — отчаянно кричала Светлана.

— Осподи Иисусе…

Каменка ахнула. Силой пара распахнулась дверь.

— Ну как теперя?.. Будет?

Светлана попробовала париться, но веник обжигал, как огонь. Голова кружилась. Она легла, стиснув зубы, на душистый, березовый веник. Пар жег уши, спину, но она терпела. Она докажет всем, всем докажет, что она совсем не никудыха.

Она не понимала, что происходит с ней в последние дни. С малых лет приспосабливая свою врожденную гордость к изгибам жизни, она, наконец усвоила манеру поведения, которая доставляла меньше всего хлопот: она решила презирать все то, что считалось дорогим и добрым, и насмехаться над принятыми взглядами и обычаями. Войны она не боялась, смерти — тоже. Она считала отсталыми не только тех людей, с которыми сталкивалась, а всех без исключения, все население земного шара. Она презирала род человеческий, так и не сумевший за многие тысячи лет наладить сносную жизнь на земле. Тех, кто восторгался Гомером, Пушкиным, Стравинским, она считала круглыми идиотами.

Простаки восхищались ее отважной наглостью и верили, что ей открыты какие-то особые законы поведения передового, свободного человека.

Но она знала, что за душой у нее нет никаких законов, никаких принципов — ни передовых, ни отсталых.

Душа ее была пуста.

Долгое время она думала, что этого никто, кроме нее не замечает. К сожалению, оказалось, что Столетов видит ее всю насквозь, как будто она стеклянная.