Страница 5 из 37
Иван Саввич подошел к концу разговора; Витька поудобней устроился на раме плуга, а тракторист, по фамилии Зефиров, тот самый, который променял лигроин на водку, заводил машину. Это был белокурый парень, любивший запах земли и запах своей машины, любивший проводить вечера и ночи на просторных полях; он был опытный тракторист, знал себе цену и, вероятно, от этого иногда капризничал и при начальстве напускал на лицо недовольное выражение.
Мотор уже бился, сердито и нервно, стучал и хлопал до звона в ушах, и лампочки в фарах напряженно, толчками, накалялись, отпихивая темноту все дальше и дальше и озаряя сперва стриженную рубцом голову Витьки и нежный дымок его папиросы, потом дисковый лущильник, потом белеющую ровными строчками стерню. Машина нетерпеливо стучала, что-то в ней лопалось, перестреливалось, и казалось, она вот-вот взорвется.
— Троит? — спросил Игнатьев.
— Нет, зачем троит, — усмехнувшись, ответил тракторист и не совсем вежливо отстранил его локтем. Затем он поднял капот, погрузил руку в теплое, стреляющее нутро мотора, чего-то там коснулся, и трактор, словно конь, почуявший ласковые пальцы хозяина, вдруг успокоился, заурчал тихо и чисто, и сразу раздвинулся полевой простор, и стало слышно, как далеко в деревне стучит движок.
— Здравствуйте, — сказал Иван Саввич.
Зефиров ничего не ответил, даже не посмотрел на председателя. Впрочем, в этом, пожалуй, ничего особенного не было — они виделись днем, а по два раза на день здороваться не обязательно. Но Игнатьев тоже не обернулся, сказал только: «Привет», кивнул Ивану Саввичу небрежно и продолжал следить, как Зефиров закидывает под сиденье ключи, концы, баночки. «Кажется, знает, — подумал Иван Саввич. — Разболтали». Он совсем уже было решился разведать дело наводящими вопросами, но неожиданно для самого себя сказал с плаксинкой:
— Ходишь, ходишь с утра до ночи… Поужинать времени нет.
Однако Игнатьев и на это ничего не ответил. Задумавшись, он смотрел вслед удаляющимся огням трактора и молчал. Это был еще молодой, неженатый парень, недавний комсомолец, умный, начитанный, отзывчивый, застенчивый и часто от застенчивости не к месту улыбающийся. Был у него только один недостаток: он плохо знал сельское хозяйство и механизацию. И, как часто бывает в таких случаях, именно по сельскому хозяйству и механизации он любил давать самые разнообразные указания и советы.
Иван Саввич чувствовал за ним эту слабость и, когда приходилось туго, старался «загнать секретаря на пары», как он сам выражался. Однако теперь он был несколько растерян и, вместо того чтобы начать разведку, ждал, о чем заговорит секретарь. Между тем трактор уходил все дальше и дальше, и вскоре только сияние фар, светивших и в землю и куда-то вверх, в небо, да мерный шум двигателя определяли то место, где находится сейчас Витька и белокурый тракторист.
— Что же это у вас получается? — спросил наконец Игнатьев.
— А что я могу сделать? — спросил в свою очередь Иван Саввич.
— Да вы кто тут?
— Пока что председатель колхоза.
— То-то и есть, что председатель, — сказал Игнатьев и снова стал смотреть на дальние огни фар.
— Трактористы все-таки подчиняются эмтээс, — сказал Иван Саввич.
— А следить за бригадой кто должен? Что, по-вашему, председателя колхоза это не касается?
— И так целый день вокруг них хожу.
— Ходите, а толку нет. Вы что думаете, один бригадир будет за горючее отвечать?
«Знает», — промелькнуло в уме Ивана Саввича. Он растерялся и не нашел что сказать.
— Им для чего выписывают горючее? — спросил Игнатьев.
— Что вы меня исповедуете?
— Нет, вы скажите. На уборку выписывают?
— Ну, на уборку.
— Или, может быть, на катанье?
«И кто ему сказал? — тоскливо подумал Иван Саввич. — Витька, наверное, сказал. А может, Матвей?»
— Вы бы помогли колхозу, чтобы мы легально катались. На партактиве обещались помочь, а обещания так и остались на бумаге.
— Выходит, вы оправдываете эти катанья?
— Так ведь всего одна бочка…
— Одна бочка! А вы знаете, сколько одной бочкой можно вспахать зяби?
«Что теперь будет! Ладно, если в райкоме пропесочат, а то еще и уголовное дело пришьют», — подумал Иван Саввич.
— Какая норма горючего на гектар, знаете?
— Как не знать…
— Ну, какая?
— Двадцать килограммов.
— Ну вот. Двадцать, — неуверенно сказал Игнатьев, и Иван Саввич почувствовал, что секретарь сам не знает нормы. — А у вас что получается? Здесь немного накосят, потом в Кирилловку едут. Там день поработают, потом обратно сюда… «Новый путь» сегодня поставки выполнил, а вы все катаетесь. Что это вам, легковушка или трактор?
Тут Ивана Саввича озарило, и он понял, в чем дело. Словно тяжелый камень свалился с его плеч. Видимо, трактористы пожаловались, что убирать ячмень в Кирилловке им не разрешили, заставили вернуться на лущение стерни, и много горючего ушло на холостой пробег.
— Так ведь не поспел еще в Кирилловне ячмень! — весело воскликнул Иван Саввич. — Мы же его поздно сеяли. Сами знаете, какая весна была. У них там земля из-под лесу. Куда ни ступи — то блюдечко, то тарелочка, не земля, а наказанье. Весной-то верхи высохли, а в блюдечках лягушки живут. Помните, на партактиве о сроках говорили? Кто выборочно сеять велел? Вы велели, руководство. И правильно! А раз выборками сеяли — выборочно приходится и убирать. Вполне понятно.
— Я знаю это все. А работы надо назначать с умом. Чтобы холостые пробеги свести к минимуму. Мало вы уделяете этому внимания.
Но это уже нисколько не страшило Ивана Саввича.
— Разве за всем уследишь, товарищ Игнатьев?
— Надо следить.
— Слежу, сколько возможно. Делов выше макушки. Вон вчерась еще лизуха открылась.
— Что?
— Лизуха, — повторил Иван Саввич, беззвучно ухмыляясь в темноте.
— Лизуха лизухой, — неопределенно сказал секретарь, — а трактора попусту гонять не положено.
«Чуть-чуть я про эту несчастную бочку сам не проговорился, — холодея, подумал Иван Саввич. — А все из-за чего? Все из-за этого Морозова. Не человек, а чистая зараза… Надо от него как-то освобождаться. Кончилось мое терпение. На жару и камень лопнет».
Глава четвертая
Дедушка и внучка
В тот час, когда Иван Саввич ложился в постель со смутным беспокойством человека, позабывшего сделать что-то важное, в тот самый час внучка дедушки Глечикова, Тоня, тряслась на подводе по корням боровой дороги.
Время было позднее. До деревни оставалось километров восемь. В бору было темно, как в глухом коридоре. На небо наплывали тучи — собиралась гроза. Эмтээсовский кучер, жалея лошадь, шел рядом с телегой.
Погода портилась. Угол жесткой брезентовой подстилки все больнее хлестал Тоню по руке, и его невозможно было унять.
Тоня вспомнила казенную чистоту мягкого вагона, в котором обжилась за двое суток, щебетание стаканов в железнодорожных подстаканниках, вспомнила соседей-пассажиров: инженера в носках, надетых наизнанку, старую интеллигентную учительницу. Поезд умчался далеко, за тридевять земель, и в купе по-прежнему тепло, а на столике, наверное, так и лежит недочитанная «Виктория», которую Тоня брала у учительницы. Инженер, наверное, похрапывает, перебравшись на нижнюю, тонину, полку, а учительница в сотый раз разглядывает карточку своего малыша… Им покойно и уютно, и они несутся к своему привычно устроенному счастью.
Телега пошла ровней — из бора выбрались на полевой проселок. Высоко в небе урчал самолет: среди редких неясных звезд Тоня заметила медленно плывущие зеленые и красные огоньки, удивительно красивые в кромешной тьме ночи. Но сколько она ни вглядывалась — самого самолета так и не смогла различить, словно он был прозрачен и сквозь него просвечивались звезды. Вскоре огоньки затерялись, шум постепенно утих, и только ветер порывисто, по-зимнему, свистел по-над землей. Неожиданно сверкнула молния, и рядом с телегой на секунду возникло белое привидение. Тоня не сразу догадалась, что это кучер. Гроза явно собиралась, однако дождя не было. Где-то рядом, как выстрел, ударил гром, и снова все стихло, кроме ветра и вкрадчивого шепота тележных колес.