Страница 7 из 39
Так и думали они, каждый о своем, и не заметили, что Елена Петровна, посидев и чуть всплакнув о нажитом за столько лет и таким трудом хозяйстве, вытерла слезы, тихо встала и вышла. А когда заметили – уж поздно было, ее и след простыл.
– Ну все, – сказал Егор, – сейчас всем раззвонит.
И был прав. Вскоре их разговор с доктором, пересказанный подругам, знакомым и просто встречным буквально в лицах, разнесся по городку со всеми подробностями. А по пути еще и оброс разными соображениями, которые следующие рассказчики добавляли от себя…
Но это уже относится к третьей части данной истории, о которой писать пока нечего, потому что она только-только вот началась, а когда и чем закончится – неизвестно. Скажем лишь, что большинство слушателей к осенившей Егора идее отнеслось с немалым сомнением. Просто на грани скепсиса. Ну какой может быть, к гадам, потоп, если наша река хоть все еще и бурлит, и буйствует по весне, но с каждым годом становится все ýже и мельче? Да ерунда полная! Как бы сушь великая не началась… Но слушали пересказы все, как один, внимательно, и многие потом надолго задумывались. А спустя короткое время люди вдруг стали из городка исчезать. Кто поодиночке, а кто и целой семьей. Но не бесследно, кое-кто обнаружился. Кого-то грибники вдруг встретили глубоко в лесу – обросшего, малость одичавшего, но довольного. А леса у нас вокруг большие, дремучие, один в другой перетекающие. Бездна народа там может спокойно затеряться и друг дружке не мешать. А кого-то вроде как замечали неподалеку от заброшенных деревень, коих вокруг городка без счета. И дымки еще редкие кое-где видели из давно покинутых труб. Причем видевшие утверждают, что и так дороги к этим деревням все заросли, а тут еще и завалены – будто специально, чтоб никакой транспорт не прошел, а только пешком. А власть-то у нас, известное дело, пешком ходить не любит – да и опасается…
И слухи обо всем этом даже до кабинетов каких-то высоких, говорят, докатились, и обитатель одного из них, озаботившись столь бездарным утеканием не пойми куда дешевой рабсилы, обозвал этих людей «вонючими партизанами». А у хозяина другого вообще мелькнула шальная мыслишка: не огородить ли этот чумной городок на всякий пожарный двумя рядами колючей проволоки, чтоб зараза дальше не поползла, – мелькнула и со вздохом пропала, потому что, блин, демократия, чтоб ее, и сволочь какая-нибудь обязательно стукнет за кордон о нарушении прав своих паршивых, и такая вонь начнется, что мама не горюй! И кто его знает, что из этого может выйти: не то наградят и приблизят за своевременную инициативу, не то, наоборот, опустят и примерно накажут, давая знак остальным: рано, не суйтесь, и вообще – кто разрешил без приказа?
И нельзя ведь сказать, чтобы эти ушедшие были особенно им нужны. Если по правде – так не нужны совсем. Они и знать-то о них ничего не знали и ведать до сего момента не ведали. И если бы померли уходимцы как-то сами собой – от болезни там какой или бескормицы, или пусть даже из чувства оголтелого протеста – это было б нормально, всех, как говорится, ждет, никто бы из кабинетов не возражал. Ну, сактировали бы их, вычеркнули, откуда положено, да и хрен с ними, бабы еще нарожают. А в самом крайнем случае, если и баб живородящих количество сильно приуменьшится и совсем уж пойдет недород, можно и азиатов каких-нибудь бесправных пригласить, чтоб обеспечивали за пищу и кров дальнейшее процветание. Но когда вот так вот – в леса без всякого спросу уходить, таиться там, не давать свой паршивой шерсти клок, да еще, не приведи Господь, о чем-то думать, чего-то там себе замышлять – нет, это, что ни говори, уже какая-то анархия получается.
Потому-то, наверное, и неуютно стало некоторым кабинетным сидельцам от такого неподконтрольного исхода. И еще, возможно, почему-то. Например, от смутных ощущений. Словно приоткрыли в затхлой комнате где-то незаметную дверцу и потянуло вдруг оттуда сквознячком – легким таким, ненавязчивым, почти неощутимым и позабыто свежим. И знаешь ведь вроде, что никогда уж тебе этой дверцы не найти, что путь тебе туда давно заказан, да и с приплатой этого не надо, одно только беспокойство сулит и раздражение, и никаких конкретных выгод, ан все равно в глубине-то манит хоть одним глазком глянуть – чего там, зачем и как обстоит? Из любопытства, может, из чистого глянуть, а может, и потому, что все мы, конечно, люди, даже и те, кто сильно внутри обезобразился…
Одним словом, странные какие-то круги пошли от всей этой истории, странные и пока непонятные. Как, впрочем, если подумать, странно и непонятно и должно быть все, что имеет отношение к далекому, бездонному, непостижимому космосу.
История четвертая, обыденная,
произошла в родильном отделении нашей больницы, где вдруг взял и родился младенец Павлик. То есть не совсем, конечно, вдруг – все, что с точки зрения природы для рождения требуется, в его случае тоже соблюдено было. И зачатие произошло, как же без этого, и беременность протекала положенные девять месяцев. Ну разве что дня на два-на семь меньше, но это уже не принципиально – природа к таким мелочам обычно не придирается. Принципиально другое – никто снаружи Павлика не ждал. А он, нате вам, вылез. Причем вылез совершенно здоровым. Что по нашим довольно, пардон, засранным во всех отношениях временам – факт весьма удивительный. А в случае с Павликом – удивительный особенно. Почему-то повезло ему так. А вот в другом не повезло – вылез он фактически сиротой.
Нет, формально родители у него были. Как же без них? И мама, и даже папа. Вот только Павлик был им совсем не нужен. Мешал он им. Их главному на тот период делу, с таким трудом найденному в ходе совместной семейной жизни. Павлик в это их главное дело ну никак не вписывался. Ни с какого бока. Ни с правого, ни с левого, ни посередине. Не было ему там места. В принципе, он и родиться-то не должен был. Буквально по всему был не должен. А взял и родился. Да еще и здоровым. Даже как-то странно это у него получилось. Ведь главное дело его папы и мамы здоровью ребенка ну никак не могло способствовать. Уж скорее наоборот – способствовать должно было всяческим болезням. Начиная с головы. И далее – ниже. Вся медицинская наука на это указывала. Включая и долгую практику. И все доктора об этом твердили. И продолжают твердить. В том числе, кстати, и иностранные. Но в случае с Павликом все это почему-то не сработало. И получился, грубо говоря, артефакт. Хотя говорить так о хорошем, крепком, только что появившемся на свет младенце просто не поворачивается язык...
А главное дело родителей Павлика заключалось в том, что они каждый день старались потребить как можно больше алкоголя. Не важно – какого. Любого. Пусть суррогатного. То есть паленого. Пусть вообще для употребления внутрь никак не предназначенного. А предназначенного лишь для протирки чего-нибудь грубо-механического или растворения ядовито-химического. И чтоб при этом ни в коем случае не вдыхать. По правде сказать, его-то Павликины родители в основном и потребляли, давно определившись между такими умными категориями, как качество и количество. И выбрав последнее. И даже обозначили для себя тот идеал, к которому им следует стремиться. А именно: потреблять алкоголь в неограниченном количестве. И сильно к этому идеалу приблизились, ежедневно тренируя свои организмы. Которые на самом деле достичь идеала уже были готовы. Не готова была лишь окружающая их среда, никак не желавшая предоставлять им это неограниченное количество. Что родителей Павлика, безусловно, злило. И заставляло много сил и времени нерационально тратить на поиски. Вместо того чтобы продолжать доводить свои организмы до совершенства. Вот такой получался вялотекущий диссонанс...
Пришли к своему главному делу папа и мама Павлика не сразу. Довольно долго они жили, как все. Работали, копили деньги на всякие полезные вещи, по вечерам ходили в гости или смотрели телевизор. И регулярно подумывали о том, чтоб завести ребенка. Не сразу, конечно, со временем. Но желанного, и чтобы его любить. И лучше сначала мальчика. А девочку уж потом, когда мальчик подрастет. Они ему даже имя придумали – Павлик. А девочке не придумали, решили – позже.