Среднерусские истории

У автостанции Лопухов еще раз попытался дать им денег – на автобус и вообще, – но тут подруги были непреклонны: даже Надежда мягко, однако настойчиво отвела его руку, когда он хотел запихнуть несколько купюр в ее котомку.

– Ну не надо, – с укором сказала она, – мы все равно не возьмем…

Старухи уже волочились гуськом по обочине, а Лопухов все стоял с протянутыми деньгами и смотрел им вслед. Потом вдруг сорвался с места и догнал.

– Подождите! – Он хотел обнять Надежду на прощание, но не решился и только протянул руку. Уже пустую. – Прощайте. – Замялся, не зная, чего бы пожелать, что не прозвучало бы фальшиво и нелепо, и тут вспомнил из детства – бабушкино: – Храни вас Господь!

– Зачем? – грустно усмехнулась Надежда и ответно вложила свою ладошку. – Если моих не сохранил… Детишки-то у вас есть? Чего-то не видели.

– Есть, дочь. – Лопухов сглотнул в горле ком и хрипло добавил, сам ёжась от такого совпадения: – Девятый окончила.

Старуха вздрогнула и на секунду зажмурилась.

– На юге отдыхает… – Он чуть не добавил «у бабушки» – в последний момент осекся.

Однако Надежда и так это поняла.

– Берегите ее. – Сжала его ладонь, глянула глаза в глаза долгим взглядом, отвернулась и медленно-медленно, словно ноша ее стала еще тяжелее, пошла.

Марии он руки не протягивал – уверен был, что она своей не подаст, – только наклонил голову, одновременно прощаясь и винясь – нет, не за утреннее происшествие, за все. И вдруг ощутил легкое прикосновение к волосам… понял, что прощен… и от этого на душе у него стало еще гаже… Когда он поднял голову, Мария уже уходила… Вот догнала подругу, вот обошла ее и заковыляла впереди…

На работу Лопухов уже не поехал – вернулся обратно. Поставил машину, закрыл ворота, направился было к крыльцу, однако заходить не стал – так и остался стоять во дворе. Выглядывала жена, звала, потом подошла, молча потопталась рядом и, вздохнув, возвратилась в дом. А Лопухов все вспоминал истории старух, жуткие и при этом обыденные, представлял, как они упрямо волокутся сейчас в пыли вдоль трассы, как их сносят к кювету удары воздуха от пролетающих мимо фур, и думал, какую все-таки удивительно подлую жизнь мы себе сами устроили. Подлее некуда. Никакому врагу до такого не додуматься. А мы вот додумались. И сделали. «А может, – вдруг пришло ему в голову, – мы оттого и не боялись никогда врагов, оттого их всегда и прогоняли, что сами себе враги куда большие? И никому нас в этом не переплюнуть?» И еще он думал, что добром все это не закончится. Уже за одно то, что струсили и смолчали, когда стариков, все здесь создавших, как ненужный, отживший хлам вышвырнули с ничтожными пенсиями на помойку, все будут наказаны. Рано или поздно. Так или иначе. Природой ли, Богом ли, потомками или еще кем – но будут!.. И еще со стыдом думал, как редко стал навещать свою мать, живущую рядом с рынком. Хотя на самом рынке бывает почти каждый день. Да и когда навещает – торопится уйти, потому что дела да дела. Уже и сама она боится его задержать – и гонит сразу: иди, мне ничего не надо, иди…

Несколько раз играл мобильник, он с надеждой смотрел на экранчик – и не отвечал. Сейчас ему был важен лишь один звонок – от дочери. Но в поселке под Белой Калитвой, где она уже который год отдыхала у бабушки, Галининой матери, сеть ловилась в единственном месте – на самом высоком холме на берегу Донца. Чтобы позвонить, дочь туда исправно забиралась каждый вечер около восьми-полдевятого, после ужина. А до восьми было еще далеко.

Небо тем временем потихоньку насупливалось, стало свежеть. Откуда-то донесся запах жарившегося шашлыка. Потом грянул шансон – певец с надрывом завопил про тяжелую бандитскую долю. Чудовищно фальшивя, его вразнобой поддержало несколько мужских и женских голосов. Чувствовалось, что эта тема им очень близка. Особенно выделялся один женский голос – про такие бабушка Лопухова говорила: «Прям как в цинковое ведро писает». Лопухов поморщился и вдруг ощутил тяжелую дрожь под ногами, словно зрело там что-то и пробуждалось, и вспомнил слова про русский бунт, бессмысленный и беспощадный, и сам содрогнулся от мрачного предчувствия…

Но нет, это надсадно протащился вдоль забора знакомый КамАЗ, груженный под завязку его стройматериалами, и, коротко посигналив у ворот, проследовал дальше – к прокурору.

Прокурор новый появился в городке два года назад, переведенный из каких-то южных краев с повышением – и сразу развил бурную деятельность по своему обустройству. Прикупил на краю Буржуйки солидных размеров участок, прирезал к нему еще часть поля и рощи, обнес все это забором, судя по деревянной простоте – временным, и начал строиться. Строился основательно – несколько раз уже выросшую метра на два, а то и больше, коробку вдруг разрушали и начинали возводить заново. Постепенно выросла мрачная трехэтажная домина, внешне смахивающая не то на казарму, не то на тюрьму. И поставленная как-то странно – не по центру участка, а в стороне и наискось. Но у каждого свои представления о красоте. Может, он вышку в центре хочет водрузить с прожектором или большую статую богини правосудия – с ухмылкой решили в городке. Вон сосед его поставил перед своим почти средневековым замком статую бога торговли и каждый день, говорят, ей молится. А правосудие по нынешним временам куда доходнее... И кое-кто из предусмотрительных уже принялся подкатываться к прокурору с поздравлениями и вопросом: когда ж новоселье? Не с целью погулять, а чтобы повод был одарить полезного человека. И вот тут-то выяснилось, что домина построенная – это еще не жилье, а всего лишь баня! С цокольным гаражом, бассейном, тренажерным и каминным залами, кухней, баром, комнатами для отдыха, оформленными в разных экзотических стилях, курительной комнатой, охотничьей, бильярдной и даже специальной комнатой для шашлыков и барбекю – чтобы от погоды не зависеть. А основной дом еще будет строиться рядом, и соединит его с баней крытая галерея с зимним садом. И поняли горожане, что с законом у них все будет в порядке. В надежных он руках. Которые своего не упустят…

Уже дождь заморосил, потом забарабанил сильнее, любители шансона с гомоном переместились куда-то под крышу, откуда звучали не так навязчиво, а Лопухов все стоял посреди двора и не уходил. Даже на крыльце не прятался. Старухи сейчас ведь тоже под этим дождем брели. Не то чтобы он им помочь так хотел, просто как-то стыдно ему было, зная это, прятаться, не по-мужски. И только когда уж совсем полило и жена, выглянув, стала звать сердито – пошел неспешно к дому. Мельком подумал, что зря сегодня сухую вагонку отбирал, сейчас при разгрузке все равно намокнет. Поймал себя на том, что совсем этим не огорчен. И вновь почувствовал, как почва дрогнула под ногами, но внимания не обратил – смотрел на время. До восьми оставалось ждать еще целых три часа…

История седьмая, воздухоплавательная,

явилась во сне губернатору, со свистом и иллюминацией проносящемуся по начальственной своей надобности сквозь наш городок. То ли устал он от дум государственных, то ли перетрудился со свежей любовницей, что победно ерзала сейчас в другой машине, приноравливаясь к честно заработанной должности помощницы пресс-секретаря, то ли прискучило ему смотреть на мелькающую за стеклом убогость, с которой и состричь-то давно уж нечего, а надо, иначе совсем станет неинтересно, да и свои не поймут, но именно на въезде к нам сморил губернатора сон.

И приснилось ему, что летит он на самолете на дачку свою скромную, четырехэтажную, на тещу, разумеется, записанную, в окрестностях города Ниццы, что во Франции. В бизнес-классе, конечно, летит, как обычно, не в тесноте. В кресле сидит мягком, коньяк «Хеннесси» потягивает. Рядом супруга его дородная храпит гулко, бриллиантовыми булыжниками в ушах позвякивая, – ну прямо корова в хлеву с колокольчиком, ей-богу! А он то на стюардессу длинноногую поглядывает, – эх, удалась молодежь! – то в иллюминатор на землю родную, приятно затуманенную.