Страница 29 из 35
А раненые отяжелевали и становились нетранспортабельными... Тогда — ампутация. Так и получалось: ожидали время для ампутации. Ужасно...
16 декабря отправили последнюю летучку и тут же получили приказ переезжать. А у нас 87 нетранспортабельных раненых.
Оставили Гамбурга, перевязочную и палатных сестер, повара, двадцать выздоравливающих. Снарядили их как на зимовку — все хотелось предусмотреть: медикаменты, перевязку, питание... Да разве можно оставить главное — опыт, уменье?
Сижу наверху машины, надел массу всякой одежды. Тепло, хотя ветер злой, мороз около двадцати. Странное состояние — и тяжело, и легко. Тяжело, что оставили раненых. Легко, что уже не нужно думать, напрягаться: при переездах все равно решают без тебя и за тебя.
Выпал снег и закрыл израненную землю, пепелища. В сожженных деревнях люди живут, как кроты в норах: видны сугробы, из которых торчат железные трубы с лентами жидкого дыма...
Дорога накатана военными машинами. Едем довольно быстро. Вот уже Сож, временный мост. Гомель. Что от него осталось! Вся длинная улица, что ведет на север, разрушена, одни остовы сгоревших кирпичных домов со слепыми черными глазницами окон да пустыри с грудами кирпича. Что сделали с городом! Еще осенью мы видели с другого берега целые дома среди сожженных, а теперь, кажется, нет ни одного.
Но уже заделывают досками окна, уже выставлены в некоторые окна трубы, как было в Калуге. Сколько таких городов уже оставила война, а сколько еще разрушат?.. Велики успехи, но как много еще нужно освободить.
Потом начинаю думать о близком — о своих кровных медицинских делах... О только что прошедшей работе в Хоробичах. С 10 ноября по 18 декабря средняя загрузка составила 1080 человек, 90 процентов — лежачие. Свыше восьми тысяч прошло через госпиталь за это время, больше трех процентов умерло. Даже страшно назвать, цифру смертности, если сложить все этапы: и медсанбат, и ППГ первой линии, и ГБА, и дальше — фронтовую базу, как в Ельце. Я могу сосчитать, сколько останется в живых, сколько без ног...
Кто виноват? Сколько здесь моей вины?
Все это я передумал уже сто раз за этот год...
Глава тринадцатая. БУДА-КОШЕЛЕВА.
Приехали вечером. Остановились у взорванного вокзала. Начальник пошел к коменданту. Холодно и тоскливо — разожгли костер. Федя сделал шоферскую разведку; «Плохо!» Станция снабжает две армии. Все забито тылами. Наконец идет начальник. Грустный. «Ничего нет». Ночевали в хате, занятой ЭПом. Спали на нарах, приготовленных для раненых.
Следующий день проискали в окрестностях... Безнадежно. БАО, автобазы, склады — все, кроме мест для раненых...
Вечером, когда возвращались совсем замерзшие, увидели двухэтажную школу без окон и дверей... В 41-м году в этой школе немцы собирали всех евреев перед тем, как расстрелять...
Посмотрели. Окна и двери выломаны, некоторые даже с косяками, печки полуразрушены. Но полы и потолки почти везде целы. И крыша.
— Неплохой бы мог быть госпиталь... а?
— Отличный. Но как осилить?
Вечером пришла наша летучка. Выгрузились, погрустили, раскинули палатки, чтобы ночевать. Ходили школу смотреть.
Решились. Утром начался ремонт. Имеем сто человек выздоравливающих — есть мастера, но нет материалов. Пошли искать по домам. Обнаружили вывороченные вьюшки и часть дверей... Мужики не зевали. Но и мы не церемонились.
Трудно со стеклами... Нашлись добрые люди, отдали часть своих зимних рам — можно хоть маленькие окошечки вставить. Кирпича много на станции — взорваны вокзал и башня. Но не просто было его выламывать.
Каждое подразделение само ремонтировало себе помещения. Закладывали окна кирпичом до размеров имеющихся рам, вставляли вьюшки и дверки, ладили, двери.
Полностью воспроизвели схему Хоробичей, только в лучшем варианте — в одном здании 250 коек, баня и перевязочная. Вместе с палатками снова имели 600 мест.
На этот раз раненых, привозимых в Буду, сортировали в ЭПе. Проблемы не было — приходит колонна машин, сортировщик командует: «Ходячие, вылезай!» Все, кто может, моментально слезут. Остальных везут нам.
26 декабря еще не окончен ремонт, а работа уже началась. Госпитали первой линии «накопили» раненых, пока мы переезжали, и теперь везли их нам по 50-60 человек в день. Раненые были тяжелые... Наш контингент.
Началось наступление, и поток увеличился. Такого сумасшествия, как в Хоробичах, не было — поступало самое большее двести-триста человек. Скоро пошли летучки, поэтому больше семисот раненых у нас не собиралось. Занимали одну-две соседние улицы.
В эвакуации была только одна трудность: захватить вагоны в поезде. ЭП стоял около станции, публика у него подвижная — скомандуй, сами побегут и в вагоны залезут. Нам нужно было вывезти иногда двести-четыреста человек. Где транспорт взять? Но голь на выдумки хитра. В день эвакуации мы ставили «заставы» на всех дорогах, что ведут к Буде, «арестовывали» всех колхозников с лошадьми и поворачивали их к госпиталю. Они были обязаны возить раненых, пока не погрузим всех в поезд. В день летучки вся улица вокруг госпиталя загружена разномастными клячами и санями. На каждой сидит хозяин, с ним санитар из выздоравливающих. Наша армия вела наступление до 20 февраля. Куда наступали, мы толком не знали. Бывают такие бои, которые в сводки не попадают...
Ничего плохого не могу сказать о работе в Буде. Было культурнее, чем в Хоробичах, все раненые проходили санобработку и перевязку в первые сутки, мы довели пропускную способность перевязочной до 250 и даже 300 человек — работали, как машины! Но суть дела это не менялась. Лечение было по-прежнему только срочным. Лечили тяжелых, кого нельзя отправить, а их было слишком много, чтобы лечить хорошо. Вытяжения для бедер и даже гипсы накладывать не могли — не было мест и условий. А тут еще недостаток бинтов. Бинты, салфетки и даже марлевые шарики мы все стирали, никогда не резали повязки... Где же тут гипсовать?
Произошло важное событие в моей жизни: я женился. В первых числах января Лида Денисенко переехала ко мне. Было объявлено во всеуслышание: жена! Кончилась моя свобода. Я не очень ею пользовался, но ощущение возможности приятно. Значит, уж такова судьба мужчины. Три с половиной года я был холостым после Али... Так мало! А первый раз женился в двадцать... Теперь мне уже тридцать. Пора!
Нам нашли комнату рядом с госпиталем. Хорошая комната, есть даже радио. Хозяева живут в другой половине, и нам никто не мешает. Настоящие молодожены.
Было несколько бомбежек. Дважды вылетали стекла в перевязочной. Один раз бомбили днем, все столы в перевязочной были заняты. Не слышали, когда прилетели самолеты, и вдруг — взрывы совсем рядом, полезли стекла. Наших лежачих, тяжелых раненых, как ветром сдуло со столов — сразу оказались на полу. В палатах тоже попрятались под топчаны. Паника была изрядная. Но сестры все оставались на местах и успокаивали своих пациентов. Какие молодцы!
Второй раз бомбили целый вечер. После первого налета привезли раненного в живот лейтенанта — он оказался приятелем нашей сестры Веры. Поступил в шоке, вывели, срочно оперировали. Только вскрыли живот: бомбы! Одна, другая, совсем рядом. Посыпались стекла. Все наши держались мужественно, никто не нарушил асептику. Лида боится самолетов, но и она только присела, выставив стерильные руки вверх. Лейтенант умер спустя пять дней после операции. Развился перитонит, и не смогли спасти...
Еще одно событие: в Буде судили полицаев и предателей. Двоих приговорили к повешению. Была публичная казнь — на пригорке под высокими соснами, почти рядом с госпиталем. Масса народа собралась. Многие наши ходили. Рассказывали потом: приговоренных поставили на машину, петли приладили на ветку сосны, зачитали приговор, и машина пошла. Они повисли... Висели дня три, и я боялся подходить к тем окнам... Почему-то было очень противно на душе, пока не сняли. Я за наказание предателей. За смертную казнь для злостных. Но надо ли публично? Зачем разжигать жестокость в людях, допускать, чтобы это видели дети... Не могу понять.