Страница 31 из 38
— Зачем он мучает Вериано? — прошептала мне на ухо Лючия, ей стало неприятно навязчивое желание Балцано заставить клиента ответить на вопрос, который к расследованию, вообще говоря, не имел прямого отношения.
Я поцеловал Лючию в губы, и мир на какое-то время изменился, мы пребывали с ней вне времени и пространства, были только мы, и событие было только одно, оно не длилось, оно просто было и создало немыслимо огромное количество ощущений, я не могу их описать, хотя в памяти все сохранилось, но память не способна оперировать словами…
— Как хорошо, — пробормотал я, когда мы с Лючией вернулись из своего мира в этот, где Лугетти все еще пытался что-то объяснить, он мучительно решал для себя: что именно он может сделать, чтобы остаться, ничего не менять…
— …Каждый наш выбор оптимален, — говорил Лугетти, — мы не можем выбирать себе мир по своему желанию…
— Ну как же? — воскликнул Балцано. — Как же не можете? Вы постоянно это делаете! Выбираете эмуляцию, в которой существуете до следующего выбора! Сами выбираете! Чаще всего подсознательно, но и разумом тоже. Неужели вы себе враги? Почему солдат выбирает мир, в котором его в следующую секунду убьют? Почему больной выбирает мир, в котором через год ему предстоит умереть от рака? Почему жертва выбирает мир, где ее в тихом переулке убивают из-за пяти евро? Почему…
— Я долго думал над этим, — кивнул Лугетти. — Видите ли… Когда я выбираю… Я ведь оказываюсь в мире, где жив, верно? И о том, что в бою погиб солдат, а кто-то умер от рака, и кого-то зарезали в переулке… обо всем этом я узнаю из новостей… или не узнаю вообще, это происходит не со мной. Всегда не со мной. А если со мной, то я этого не наблюдаю, и происходит это в чьем-то другом мире, в мире человека, который узнает о моей смерти от друзей или по телевидению, и в том мире я… не я, а тот другой человек… он жив, верно? Наблюдатель жив всегда, он не может умереть, потому что мир… эмуляция, в которой нет наблюдателя, существовать не может. Именно поэтому я…
— Вериано, — сказала Лючия, — если ты меня обвиняешь в… ну, в том, что я… значит, вот это все… это не твой мир, да? Не твой выбор? Ты противоречишь сам себе.
Лугетти внимательно посмотрел на женщину, которая была его женой. Перевел взгляд на меня, сказал что-то своим взглядом, я мог бы и понять сказанное, но мне не хотелось разбирать мысленное послание, и я отвел взгляд — не свой, конечно, я продолжал следить за каждым движением Лугетти, но его взгляд я от себя отвел.
— Это мой мир, — сказал он, наконец. — Я помню себя. С детства. Не все, конечно. Все невозможно запомнить, память избирательна.
Я покачал головой, но промолчал.
— Я помню, как в шесть лет побил мальчика, который был вдвое старше, помню, как сидел на экзамене в университете и не понимал условия задачи, а нужно было… Помню, как мы с Лючией познакомились, помню нашу первую ночь…
— Я тоже помню, Вериано, — подала голос Лючия.
— Да, ты тоже… Но это моя память создает для меня мир, в котором я живу.
— Вы пойдете с нами или останетесь? — будничным голосом спросил Балцано.
Лугетти встал, обвел нас всех ничего не выражавшим взглядом, подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стал смотреть на улицу и на дом напротив, уродливое здание, вместившее в себе, похоже, все мыслимые стили, будто архитектор (наверняка какой-то современный модернист) вздумал продемонстрировать полученные в университете знания, но сумел лишь убедить в том, что знания — склад никому не нужных вещей, лишенных истинной красоты.
— Что станет со всем этим? — пробормотал Лугетти.
— Гм… — сказал Балцано. — Зависит от того, кто на самом деле является в этом мире наблюдателем. А эту проблему еще не решили. Хорошо хоть — не мне решать, я-то точно здесь человек пришлый, выполняю свою работу и только. С синьором Кампорой сложнее. Я прав, Джузеппе?
— Да.
— Что "да"? — с легким раздражением переспросил Балцано. — Ты помнишь свое детство? Свои первые шаги? Как мать кормила тебя грудью? Или ты помнишь другое? Как мы с тобой…
Я прервал его жестом, каким обычно прихлопывают надоедливую муху.
— Я не помню своего детства, — сказал я. — Я найденыш. Как Лючия. Как Гатти — я в этом уверен.
— А скалу на Эдольфаре помнишь? — с интересом спросил Балцано.
Конечно. Не очень хорошо помнил, а минуту назад не помнил совсем, даже названия такого не знал, но стоило Балцано произнести слово… Эдольфар, да… Нависшая над бешено рвавшимися к берегу волнами дикая скала, угловатая, такое впечатление, что сейчас упадет, и ты вместе с ней, и тяжелая вода, которая на самом деле не вода, а раствор, химический состав которого я знал, конечно, но сейчас не мог вспомнить… пока не мог… Эдольфар… Это… Да, на третьей планете в системе Дельты Козерога, вот странно, почему там такое же название, как… Разве может быть, чтобы…
— Ах, оставь эти мелочи, — брюзгливо произнес Балцано. — Название… Ты вспоминаешь, вот что главное. И наш последний разговор — не здесь, в этом Риме, а в Риме, который…
В Риме, который…
Я вспомнил.
Мы плыли с ним в воздушном потоке над Колизеем — не развалиной, каким он стал здесь, а над не стареющим Колизеем, который никогда не был ареной для гладиаторских боев, лишь странная причуда моей памяти сделала его здесь…
— Да не твоей памяти, — досадливо сказал Балцано. — Неважно. Ты уже понял.
Понял, конечно. Мы могли уйти, мы с Лючией. И Балцано с его нарушенной пространственной ориентацией. Вериано уйти не мог.
— Что со всем этим произойдет? — повторил Лугетти, отвернувшись от окна. Смотрел он почему-то на меня, а ответа ждал от Балцано.
— А вы как думаете? — грубо осведомился тот.
Лугетти щелкнул пальцами.
— Вот так, — сказал он. — Думал, это сделала Лючия… а это я. Бред. Чушь. Когда я закрываю глаза или сплю… мир не исчезает… он живет… я просыпаюсь и узнаю, что в Гонкорде за это время трое заболели птичьим гриппом… в Японии землетрясение… в Мексике откопали старый город… президент Бух наложил вето на законопроект… в Москве мэр Луговойойтой дыры остался, скажеаружить с помощ возможен и обратный процесс: несколько частиц ь до сих пор, но без этого никакое запретил митинги… В Берлине хиппиголовые устроили…
Он бубнил и бубнил, доказывая самому себе, что мир объективен и не может зависеть от того, присутствует ли в нем наблюдатель по имени Вериано Лугетти, не солипсист же он, в конце концов, чтобы утверждать: "Если исчезну я, исчезнет Вселенная".
Конечно. Мир объективен, законы физики непреложны. Но скажите, синьор Лугетти, что происходит с электроном, когда наблюдатель фиксирует эту элементарную частицу в ходе эксперимента? Разве электрон не объективен? Разве он не присутствует с разной вероятностью в любой точке вашей вселенной? И когда он проходит, наконец, сквозь дифракционную решетку или что у вас там стоит у него на пути, и попадает на экран, оставляя яркую точку — подпись своего реального существования… Разве в этот момент вы сами, своим экспериментом, не отправляете в небытие сотни… миллионы… миллиарды триллионов миров, в которых электрон присутствовал совсем в другом месте, но вы его там не наблюдали, и эти вселенные перестали для вас существовать. Объективно, да. Вас это хоть сколько-нибудь занимало — вопрос о том, что становилось с теми вселенными, в которых вы, как наблюдатель, переставали быть?
Хиппиголовые — это не электроны, размазанные в пространстве волновой вероятности? И люди Бин-Зайдена, и международная космическая станция, и речь Буха, и поездка российского президента в Германию, и голод в Эритрии, и цунами на Бали, и стрельба в колледже в Алагаме, и ночной вор в деревушке Мальгамо, и… И еще, и еще — миллиарды, десятки миллиардов событий, крупных и ничего не значащих (для кого? Для вас? Для мироздания?), произошедших и происходящих сейчас, в это мгновение…
Да, это не электроны, но — какая, скажите, разница? Законы природы едины, верно? И в тот момент, когда вы наблюдаете что-то в своем мире, вы отправляете в небытие миллиарды миллиардов миров, где происходило что-то другое…