Страница 25 из 38
— А что тут выяснять? — удивился я. — Ваши документы… И вы действительно проходите сквозь стены… Значит…
— Ничего это не значит, — торжествующе сказал Балцано. — Невозможно существование двух Балцано в одном месте и в одно время — это, если хотите, что-то вроде… вы знаете, что такое фермион, синьор Кампора?
— Молекула, переносящая запахи.
— Молекула — это феромон. А фермион — элементарная частица, подчиняющаяся статистике Ферми-Дирака. В вашей реальности. Как это в моей, я не знаю, потому что память… Впрочем, возможно, и в моей тоже… Неважно. В общем, это закон природы: две частицы не могут одновременно находиться в одном и том же квантовом состоянии. А мы с вами для мироздания — те же элементарные частицы. И потому… Нет, со своим двойником я здесь не встречусь, это исключено. Но вы начали что-то рассказывать, синьор Кампора. Продолжайте.
— По-моему, — сказал я, — вы и сами все понимаете…
— Я-то да, — согласился синьор Балцано, — а вы, по-моему, не вполне. А нужно, чтобы вполне, иначе мы с вами не сможем работать, а если мы с вами не сможем совместно работать, нам не удастся найти синьора Гатти, а если нам не удастся найти синьора Гатти…
— Да, — сказал я, — что тогда?
— Синьора Лючия сказала мне, что муж обвиняет ее в том, что из-за ее прихоти… он именно так выразился, синьора?
— Да, — пробормотала Лючия.
— Из-за ее прихоти, — продолжал Балцано, — произошел Большой взрыв, в результате чего мы…
— Мы? — я поднял брови, я очень хотел показать этому типу, что и без его объяснений прекрасно все уже понял и могу дополнить его рассказ подробностями, которые синьору Балцано наверняка не известны.
— Мы, — повторил он, впрочем, не так уверенно, как прежде, — живем в том мире, в котором живем. Это не худший, кстати, вариант, но, с другой стороны, все могло быть…
— А что, — спросил я с интересом, — вы знаете что-то о мирах… гм… гораздо худших, чем наш?
— Вообще-то я не думаю, что это имеет отношение к вашему… к нашему расследованию.
— Мне просто интересно, — я пожал плечами.
— Конечно! — с энтузиазмом воскликнул синьор Балцано. — Есть гораздо хуже… То есть, хуже для нас с вами… Не исключаю, что в каждом из таких миров есть…
Он задумался. Он не знал, как сформулировать ответ, чтобы, с одной стороны, мне было понятно, а с другой — не говорить всего, что ему известно. Игра начала меня раздражать, я встал, подошел к Лючии, опустился на колени, и она прижала мою голову к своим ногам, это было… я поплыл куда-то… мы разговаривали… она говорила, проводя пальцами по моим волосам, а я отвечал, сжимая руками ее колени, для нас в такой манере беседы не было ничего странного, просто мы хотели, чтобы Балцано не слышал того, что мы говорили друг другу, он и не слышал, он, видимо, потерял интерес к происходившему, а возможно, и даже скорее всего, интерес к происходившему потерял я, потому что все уже понял, задачу решил, я знал, что произошло с синьором Гатти, я мог бы сказать об этом Лючии прямо сейчас, именно так, сжав руками ее колени и уткнувшись носом в ее платье, пахнувшее так удивительно тонко и безбрежно, что…
Лючия гладила меня по голове и говорила, что совсем не хотела… ей и в голову не приходило… она об этом и не думала… все ведь происходит по законам, которые мы не очень-то знаем… точнее, не помним, а когда исчез Джанни, она решила, что ей незачем жить, потому что… нет, без всяких "потому что", просто жизнь стала бессмысленной, это кому угодно может показаться безумием, но Джанни стал частью ее самой, его письма… нет, разве это были письма… то есть, для кого-нибудь, кто их, возможно, прочитал бы, да…
Я знаю, что ты без него действительно не можешь, с некоторых пор я тоже не могу — не могу без тебя, и это не какое-то неожиданно вспыхнувшее чувство, это не любовь, как ты могла бы подумать, это просто ощущение себя. Понимаешь?
Да, — сказала она. Это ты хорошо сказал. Ощущение себя. Именно так.
Я должен был задать Лючии вопрос, на который хотел получить не мысленный ответ, а произнесенные вслух слова. Чтобы и синьор Балцано их услышал.
Я снял руки Лючии со своего затылка, ощущение было таким, будто я оттолкнулся от берега и ушел в свободное плавание, а берег притягивал, и больше всего мне хотелось вернуться, пришвартовать свое суденышко и опять почувствовать себя защищенным от бурь… почувствовать себя самим собой, вот что.
Я поднялся с колен и обернулся, чтобы посмотреть, что делал Балцано все то время, пока мы с Лючий вели диалог, которого он не мог понять. Кресло, в котором минуту (а может, час?) назад сидел Балцано, было пустым. Чашка кофе тоже была пуста, и блюдце, на которое он положил себе салаты.
Я огляделся. Балцано не было в комнате, и у меня возникло ощущение, что его вообще не было в нашем мире.
— Ты хотел о чем-то спросить? — сказала Лючия и тоже поднялась.
— Балцано…
— Ты хотел о чем-то спросить меня? — повторила она.
— Да, — сказал я. — Я хотел спросить: ты помнишь…
Я запнулся. Я хотел задать вопрос, да. Но что-то происходило с моей головой, я чувствовал, как возникают мысли, это было странное ощущение, будто кто-то бродит по старому захламленному чердаку, влажной тряпкой протирает стекла от пыли, другой рукой выбрасывает ненужные вещи, вместо них мгновенно появляются вещи нужные, без которых невозможно жить, и с памятью моей тоже что-то происходило, я не мог понять, что именно, хотя, конечно, понимал, что понять это невозможно, потому что, когда меняется память, меняется личность.
Я хотел задать вопрос Лючии, и я его задал:
— Послушай, — сказал я, — тогда, на Тироне, ты действительно не хотела, чтобы я поднялся по фрайму?
— Не хотела, — ответила Лючия, не удивившись вопросу.
— Нет, — повторила она и, неожиданно притянув меня к себе, прошептала в самое ухо: — Ты вспомнил? Милый, хороший, ты вспомнил это?
— Вспомнил, — пробормотал я. — Что значит — вспомнил. Я никогда этого не забывал.
— Да? — сказала Лючия. — Ты уверен?
Был ли я уверен? Когда-то в детстве, мне было четыре года или пять, неважно, я был с отцом в зоопарке, мы подошли к клетке с бурыми медведями, и один из них, неожиданно бросившись всей тушей на прутья решетки, дико заревел — наверно, от тоски — и при этом смотрел мне в глаза, будто это я посадил его в тюрьму. Мне стало страшно, я решил, что прутья сейчас сломаются, и медведь… это был совсем не такой медведь, о которых отец читал мне сказки, тогда я впервые понял разницу между вымышленным и настоящим, в том числе и между вымышленным и настоящим страхом. Я вцепился в отцовскую штанину, я ревел почти так же, как тот перепуганный медведь, меня успокаивали, отец купил мне мороженое, которое я проглотил, не чувствуя вкуса, а потом шоколадку, вкус которой до сих пор застревал у меня между зубами… Помнил ли я этот эпизод? Конечно, я не забывал о нем никогда, но никогда и не помнил, потому что этот вой, этот страх, это потрясение основ стали моим «я», а о своем «я» не вспоминаешь, разве что тебе о нем напомнят, да, не вспоминаешь, но помнишь, помнишь каждую секунду, каждое мгновение твоего существования…
И тот эпизод на Тироне… о нем я не забывал тоже, потому что и тот случай стал моим «я», то, определил на многие годы мой характер, я не мог этого забыть, но и вспоминать ("ах, я вспомнил, как…") не мог тоже, потому что такого унижения, как тогда…
— Уверен, — пробормотал я.
И лишь тогда подумал, что не мог я ничего этого вспомнить, потому что с Лючией мы были знакомы… когда же мы с ней познакомились на самом-то деле? Мне почему-то сейчас казалось, что знакомы мы целую вечность, именно вечность, а не чью-то жизнь, мою или ее, и что мы уже много раз встречались с ней и вели неспешные разговоры о природе мироздания, хотя, казалось бы, почему именно с Лючией я должен был вести разговоры о том, в чем сам не разбирался, и знал, что она тоже не великий специалист в этих вопросах?
— Лючия, — сказал я, подняв пальцами ее подбородок — так, чтобы видеть глаза, — Лючия, ты ведь… то есть, твой муж… Вериано… он не случайно выбрал именно меня для этой работы?