От любви к Барбаре Аллен

Роберт Говард

От любви к Барбаре Аллен

В последнее время дед начал сильно сдавать. Вот и сейчас он сидел в кресле обложенный подушками, ласково перебирал струны старенькой гитары и сосредоточенно прислушивался к своему неровному дыханию, словно опасаясь, что не сможет пропеть даже пары строк. Наконец он решился. Сухие пальцы быстро пробежали по струнам, и я, узнав мелодию, замер.

Первый цветок на ветру трепетал,

И почки лишь набухали,

А бедный Вильям в тоске умирал

От любви к Барбаре Аллен...

Неожиданно дед вздохнул и накрыл ладонью жалобно звякнувшие струны, а затем, подумав немного, отложил гитару в сторону, так и не допев песню.

– Голоса-то у меня совсем не стало. Не голос, а телега скрипучая, – посетовал он, откидываясь на подушки и шаря в карманах протертого до дыр старого жилета в поисках изогнутой трубки и табака. – Хорошая баллада. Она напоминает мне о моем брате Джоэле. Он так любил ее! И пел всегда гораздо лучше, чем я. – Дед надолго замолчал, и взгляд его затуманился, как всегда, когда он думал о давно погибшем брате. Потом он раскурил трубку и продолжил: – А еще она напоминает мне о Рэчел. Рэчел Ормонд, безумно влюбленной в Джоэла... Ты слышал, – дед посмотрел на меня выцветшими от времени глазами, – она при смерти. Джим, ее племянник, сказал мне об этом. – Он снова вздохнул. – Впрочем, она уже старая дама. Очень старая. Старше меня. Ты ведь никогда не встречался с ней, не так ли?

Я покачал головой.

– В молодости Рэчел была замечательной красавицей, – продолжал дед, – и Джоэл страстно любил ее. Я ведь тебе рассказывал, у Джоэла был прекрасный голос, он потрясающе играл на гитаре и чудесно пел. Особенно он любил петь, когда куда-нибудь ехал. Он как раз распевал “Барбару Аллен”, когда повстречал Рэчел Ормонд.

А она так заслушалась, что даже вышла из зарослей лавра на дорогу, чтобы посмотреть на певца.

Было раннее утро, и солнце еще не целиком показалось из-за горизонта. Рассвет в горах – самое необыкновенное зрелище на свете. Даже простая утренняя роса и та кажется бриллиантовой россыпью... Так вот. Девушка стояла возле кустов, а из-за ее спины поднималось солнце. Представляешь? Рэчел будто освещало божественное пламя. Джоэл как увидел ее, прямо остолбенел. Он потом говорил мне, что принял ее за ангела. И потерял голову. Раз и навсегда. – Дед внимательно посмотрел на меня. – Ты никогда не видел весеннего утра в горах Камберленда?

– Я никогда не бывал в Теннесси, – пожал я плечами.

– Да, тебе этого не понять, – презрительно фыркнул он. – Ты вообще не видел ничего, кроме бесконечных песков да голых скал. Что ты можешь знать о горных склонах, покрытых зарослями березы и лавра, о прозрачных хрустальных ручьях, вьющихся в прохладной тени и звенящих по камням? О горных лесах с раскинувшимся над ними голубым небом?

– Ничего, – покорно ответил я.

Однако не успел я проговорить это слово, как ясно и отчетливо представил все, о чем он говорил. Настолько живо, будто родился в тех местах и воспоминания о них навсегда остались в моей душе. Я буквально ощутил запах цветущего кизила и блаженную прохладу пышных лесов, услышал, как звенят по камням невидимые ручьи.

– Где уж тебе знать. – Он с жалостью посмотрел на меня. – Не твоя вина... Джоэл всей душой любил родные края. Он вообще не покидал тех мест, пока не началась война. Проклятая война. Она все перевернула вверх дном. После нее все изменилось. Я отправился на запад, как и многие другие из Теннесси. В Техасе мне жилось неплохо. Лучше, чем дома, и я ни за что не вернулся бы назад. Но теперь, на старости лет, мне часто снятся дом, горы, леса.

Остекленевшими глазами он уставился вдаль, видя что-то известное лишь ему, блуждая по закоулкам своей памяти, как часто это происходит с глубокими стариками.

– Четыре года под началом Бедфорда Форреста... – наконец заговорил он. – Это счастье – служить под его командованием. Старина Бедфорд был прирожденным кавалеристом. Он мог без устали скакать целый день, неделями не есть, и спать на снегу. А видел бы ты его в бою! “По коням!” – и мы стремглав несемся на врага... Форрест никогда не прятался за наши спины, а дрался за троих. Его саблю не каждый солдат и поднять-то мог. А уж острая была... Никогда не забуду ту глупую схватку, когда погиб Джоэл. Мы неожиданно выскочили из ущелья между двумя невысокими горами и наткнулись на караван фургонов янки. Его охранял отряд кавалерии. Мы ударили, словно молния, и разнесли врага в клочья... Как сейчас вижу Форреста. Разгоряченный битвой, он привстал в стременах, размахивает своей огромной саблей и вопит: “Вперед! Гей, парни, гей!”. И мы завыли, как дикари, и ринулись вперед, и никого из нас не волновало, уцелеет он или погибнет, покуда с нами наш командир... Мы долго преследовали тех, кто пытался бежать, по всей долине. Когда бой закончился, Форрест остановил коня возле своих офицеров и сказал: “Господа, похоже, мне перебили выстрелом одно из стремян!” А оказалось, что его левая нога каким-то чудом выскочила из стремени, а стремя подбросило на скаку, и оно легло поперек седла. Сам Форрест, увлеченный дракой, и не заметил этого... Я был тогда совсем недалеко от него. Мой конь пал. Ему прострелили голову, и я стаскивал с него седло. Вот тут-то и подошел мой брат Джоэл, улыбающийся, освещенный сзади утренним солнцем. Но он, видно, ошалел от боя. У него было такое странное лицо...

Увидев меня, он резко остановился и пристально посмотрел, как будто не узнал. А потом сказал такое... Ничего более странного от него я не слышал. “Вот это да, дедуля! – воскликнул он. – Ты снова молод! Ты моложе меня!” И в следующую же секунду замертво свалился к моим ногам: шальная пуля попала ему прямо в лоб.

Дед повел плечами, словно ему вдруг стало холодно, и опять взял гитару.

– Рэчел Ормонд вот-вот умрет, – печально сказал он. – Она так и не вышла замуж, даже не взглянула больше ни на одного мужчину. Когда Ормон-ды перебрались в Техас, она поехала вместе с ними. И теперь вот умирает там, в их доме в горах. Но я-то знаю, что она умерла много лет назад, когда до нее дошла весть о смерти Джоэла.

Он забренчал на гитаре и запел, странно подвывая, как горец:

Мчался на запад и на восток,

Душа, изнывая, страдала.

И был у болезни его исток —

Любовь к Барбаре Аллен.

Из общей комнаты на другой стороне дома отец крикнул мне:

– Уйми этих драчливых коней! Слышно даже, как они лягают стены конюшни!

Я быстро вышел из дома и направился в конюшню, хотя мне очень хотелось дослушать балладу. День был ясный, безветренный, и голос старика летел вслед за мной. Его не заглушали ни пронзительное ржание и удары копыт коней в конюшне, ни кукареканье петуха где-то вдали, ни чириканье воробьев в зарослях мескита.

“Барбара Аллен”! Эхо далекой и забытой родины... Перед моим мысленным взором предстали поселенцы в одеждах из поплина с мелким рубчиком и из оленьей кожи, медленно продвигающиеся из Пидмонта на запад, через Аллеганы и вдоль реки Камберленд. Они шли пешком, тряслись в громыхающих фургонах, которые тащили неповоротливые волы, скакали на лошадях. А по ночам всюду звенели гитары и банджо: у костров, у одиноких деревянных хижин, у чернеющих при свете звезд рек, на бескрайних горных кряжах. “Барбара Аллен” – связь с прошлым, тоненький мостик между сегодня и таким уже далеким и зыбким вчера.

Я открыл конюшню и вошел внутрь. Мой мустанг Педро, злобный и непредсказуемый, как и его родина, порвал недоуздок и пронзительно ржал от ярости, нападая на гнедого жеребца, обнажив в оскале крупные зубы, сверкая глазами и прижав уши к голове. Я схватил его за гриву, рывком развернул, резко ударил ладонью по носу, когда он вздумал куснуть меня, и выгнал из конюшни. На прощание он попытался лягнуть меня задними копытами, но я, хорошо зная его характер, успел увернуться.