Мат

Только проблема в том, что с того утра он ниже плеч взгляд не опускает. Что я говорю, его интересует. И как говорю. А как выгляжу — совсем нет. Его вообще интересуют только разговоры. Он здесь самый хороший слушатель. Остальные озабочены тем, что о них думают другие. По лицам видно. А он — нисколько. Ему, похоже, важно только, что именно они думают — не важно, о ком или о чем. А интересовать подобные вещи могут с одной-единственной целью — для того, чтобы мысли эти как можно удачнее менять. Выходит, крупная добыча определилась сама собой. Из всех, кого здесь есть смысл ловить, Майк единственный не проявил сегодня ни капли интереса. Крис проявил — вот секунду назад еще раз, Алекс проявил, Алан… даже жалко бедного мальчика, Роб проявил было, но его, видимо, интересуют девицы другого сорта, короче, все проявили, а Майк — воздержался. А между тем, это именно он установил правила, по которым мы нынче играем. Не Крис, не Роб, не Алекс. Майк. И установил их прямо-таки играючи. Крис из кожи вон целый день лез, а Майк три слова сказал — и все стало, как он захотел. Захотели-то, скажем, все, но правила были почему-то именно его.

Ну и где же его сейчас искать? Спать он вряд ли отправился, рано еще. Он должен понимать, что именно сейчас самое время работать. Не думает же он, в самом деле, что победить можно за счет этой дневной болтовни. Конечно же, не думает. Правила хороши, спору нет, но они ведь совсем не для этого. Хорошие правила — это правила, в которые верят все, кроме того, кто их ввел. Значит, он должен быть где-то поблизости. Вариантов не так ведь много. Бар, бильярдная, гостиная с этими дурацкими чучелами, библиотека. Разве что еще двор, но там сейчас глухомань. Темно и скучно. А он должен быть там, где люди. В баре мы вчетвером, сладкая парочка уже часа четыре как пропала, значит, пять мужиков где-то, скорее всего, сидят вместе. С чучелами им делать нечего, в библиотеке и подавно. Получается, что они в бильярдной. А туда сейчас идти не стоит. Имело бы смысл там появиться и всех обыграть, но для этого надо, по крайней мере, уметь держать в руках кий. И вообще, роль крутой женщины у нас уже занята. Будем оставаться в своем репертуаре. Ладно. Может, еще сюда заявятся, тогда и поговорим. А нет — всегда можно найти благовидный предлог для визита в номер. Пока же займемся теми, кто есть под рукой.

И она сладко улыбнулась Крису.

Ступени издавали тонкий, еле слышный скрип. Им словно не нравилось, что на них наступают, но протестовать в полный голос они побаивались. Пройдет еще несколько лет, и, потеряв с возрастом осмотрительность, они начнут громко возмущаться при каждом нарушении их покоя. Тепло, поднимающееся во время вечерних бесед из приятеля-камина, день за днем будет делать их еще брюзгливее. Некоторое время их недовольство будут терпеть, но в один прекрасный день скрипучее старческое ворчание покоробит не тот слух. Тогда в доме появятся умелые равнодушные молодцы, которые бодро разберут выжившую из ума лестницу и заменят ее новой — белой и яркой. Молодые ступени будут понимающе молчать и с готовностью подставлять свои крепкие спины под шагающие ноги. Они еще будут верить в светлое будущее и в свое великое предназначение. А старые ворчливые ступени окончат свои дни в ненасытной пасти камина. Потемневшие стены тихо-тихо вздохнут, провожая улетающий в небеса белый дым, но дальше этого они не пойти не посмеют — и останутся стоять еще на долгие года.

Майкл медленно поднимался на второй этаж, ведя рукой по гладкому изгибу перил. Так неожиданно завершившееся посещение грандиозного планетария оставило в душе странное чувство. Голоса беседующих теней как будто прикоснулись к чему-то почти забытому, словно пытаясь осторожно разбудить какие-то воспоминания. Какие — он и сам не знал. Не знал он и почему его так потянуло в бильярдную. «Опять в бильярд перекинемся…» — низко произнес голос Алекса. И невысокая тень пугливо вздрогнула. Что бы ни произошло между ними, это случилось здесь, за этой самой дубовой дверью. Но зачем надо было сейчас к ней идти? Ответ где-то есть, но его не уловить, не понять… И все же захотелось прийти именно сюда.

Как в тот день, когда он вернулся в город, в котором вырос. Почему-то первым делом понадобилось зайти в школу. И стены там уже были чужими, и лица незнакомыми, и весь прилегающий район узнать уже стало невозможно. Но что-то тянуло именно туда — даже до родительского дома, который не видел те же двенадцать лет. Только походив по шумным коридорам, воссоздав в памяти занесенные временем лица и картины, он понял, что теперь его уже ничего здесь не держит, и ушел. Зачем нужно было начинать визит именно с этого здания, он так до конца и не осознал, хотя отдаленно догадывался. Но разбираться не стал. Лишь непроизвольно усмехнулся при виде боковой лестницы. Именно здесь все произошло. Пыль, лезущая в глаза, серая с выщерблинами бетонная плита, с размаху бьющая по щеке, потная рука на шее. И плавящая, разъедающая все тело незнакомая ненависть. Кровь. Своя ли, чужая ли — уже не важно. И испуганный, срывающийся голос директрисы: «Это неправильно… Неправильно! Он же… Дети так не дерутся!..»

А потом — глаза, много пар глаз. Они окружали его еще не один год. И в них всегда светились два чувства: страх и желание угодить. Он знал цену этим чувствам. Она была невысока — и все же гораздо выше, чем цена слов. Слова уже не стоили ничего. Слова были средством, которое каждый использовал для своей выгоды. Тогда и поселилось в нем презрение к этим глазам и их обладателям. Оно уверенно существовало год за годом, пока во взрослой жизни не ушло куда-то очень далеко вглубь, оставив вместо себя холодный цинизм.

Лишь какой-то десяток раз за время своего существования это презрение в неожиданно простых ситуациях бледнело, размякало и вдруг пропадало совсем. Вместо него приходила непонятная теплота и сочувствие черт знает к кому. И в эти редкие моменты он был готов заплакать от бьющих внутри, словно дикий океанский прибой, чувств. И тогда казалось, что мир наполнен не только людьми, у которых в глазах живут страх и подобострастие. Словно растрескавшаяся на солнце земля зацветала на глазах, и возникали на ней из ниоткуда настоящие люди и настоящие чувства. И такие слова, как «дружба» и «любовь», «надежность» и «доверие», не были больше пустыми звуками, придуманными хитрыми людьми для околпачивания наивных простаков. Так было и в тот звездный вечер. Но такие моменты случались редко, очень редко. И рано или поздно момент проходил, все слова вновь превращались в сухую шелуху и глубокое презрение вновь затопляло душу. А потом они исчезли совсем. А мир, полный шелестящих, словно прошлогодние листья, слов и бегающих глаз остался.

Он открыл дверь и шагнул через порог. Никого. Кии, выстроившиеся в ряд, словно винтовки, аккуратный пестрый треугольник шаров на столе, чей-то джемпер на кресле. Просто комната для невинных игр. Но совсем недавно в ней происходила другая игра. Странная, грозная и в то же время нелепая игра, в которую люди играют бессчетные тысячи лет. Два человека вошли сюда. Два ничем друг другу не обязанных, ничего особо друг для друга не значащих человека. Каждый со своими желаниями, мыслями и мечтами. А вышел отсюда только один. Второй, покидая эту комнату, человеком уже не был. Теперь он был подчинившимся, он был раздавленным, он был уничтоженным. Он был рабом. Его желания стали неважными рядом с желаниями его повелителя. Его собственные мысли уступили место потугам угадать мысли повелителя. И его мечты исчезли навсегда. Отныне по-настоящему он мог мечтать только об одном — о жизни без повелителя.

В этой ничем не примечательной комнате из двух людей возникли Повелитель и Раб. Каждый занял свое место точно так же, как многие-многие люди до них. И пусть от этих двух слов веет мрачной стариной, и пусть современное общество беспечно называет эти понятия пережитками древности, ничто не изменилось так мало до наших дней, чем эти две роли. Само отрицание этих слов — не более чем успешная попытка нынешних повелителей отвлечь от своих целей внимание будущих рабов.