Страница 11 из 42
25
Я ожидал увидеть в классе телевизоры, компьютеры, на худой конец магнитофоны, но ничего этого не было.
Более того: в комнате с глухими светло-зелеными стенами не было даже доски.
В центре класса стояли четыре парты, покрытые черным пластиком, а возле передней стены — учительская кафедра ярко-оранжевого цвета.
Дверь задвинулась, мы сели.
На своей парте я увидел плотный лист глянцевитой белой бумаги и стеклянный карандаш без стержня.
Я попытался передвинуть лист — он лежал как приклеенный.
Взял карандаш и черкнул им по листу — на нем появилась и замерцала голубая светящаяся линия.
Я испугался: а вдруг я что-нибудь испортил? Но догадался сразу: надо провести по линии тупым концом карандаша. Линия погасла.
— Молодец, быстро освоил, — похвалил меня Николаев. — А ты рожицу нарисуй, не стесняйся. Все так делают.
Вместо рожицы я нарисовал самолет. Вышел кривоватый, но довольно красивый.
— Орел, не иначе, — сказал Николаев. — Только беременный.
Я приподнялся и увидел, что у него на кафедре лежит точно такой же лист бумаги и на нем светится контур моего самолета.
— Боевая машина? — осведомился мой учитель. — Истребитель-бомбардировщик?
Я кивнул.
— Ох, уж эти мне юные милитаристы. Что бомбить собираешься? Не нашу ли школу?
— Нет, зачем… — пробормотал я, хотя имелась и такая мыслишка: а выдержит ли купол прямое попадание?
— Подожди, не стирай, — проговорил Николаев. — Крылья плохо отцентрованы. Они отвалятся в воздухе. Надо так…
Поверх моих дрожащих голубых линий загорелись пряменькие, розовые.
Получился настоящий чертеж.
— А стабилизатор, прости меня, просто нелеп. Он совсем от другой машины. Понял?
Мое голубое страшилище погасло, остался лишь изящный самолетик, нарисованный огненно-розовым.
— Запомни линии, — сказал Николаев.
Рисунок исчез.
— А теперь сделай по памяти то же самое.
Я старательно принялся рисовать. Всякий раз, когда мой карандаш отклонялся, на этом месте повторялась розовая линия.
— Видишь? — сказал Николаев. — Я задал программу, а ты ей не следуешь.
С третьего раза у меня получилось.
— Хорошо, — сказал Николаев, и самолетик погас. — Побаловались — и хватит. Ты ошибаешься: у нас не урок черчения. Мы осваивали учебную технику. Начнем с математики.
И Николаев начал быстро и толково объяснять мне самые азы — то, что известно каждому третьекласснику.
Я немного расстроился, но решил потерпеть.
Объясняя, Николаев не задавал вопросов, он только негромко приговаривал:
— Это понятно. Это тоже понятно… — На моем листе вспыхивали и исчезали ряды красных цифр. — Нет, нет, тут ты путаешь. Смотри сюда… Ясно, да не совсем. Еще раз смотри… Э, голубчик, да ты и в таблице умножения не силен. Знал, но забыл… Ага, вот теперь зацепилось. Тяни, тяни ниточку.
Написанное им исчезло, и в верхней части листа вспыхнул пример.
Я принялся решать его, попутно размышляя, что при такой-то технике можно вовсе обойтись без учителя.
— Отвлекаешься, — недовольно сказал Николаев. — И вот пожалуйста…
Написанная мною семерка начала пугающе расти, толстеть, наливаться ярким красным светом. Я поспешно написал на ее месте девятку. Всё стало нормально.
— Ты, Алексей, напрасно меня увольняешь, — сказал Николаев. — Ни одна машина не может заранее знать, что у тебя семью семь — сорок семь. Теперь посиди, порешай задачки, а я пойду погуляю. Что-то мне нездоровится.
26
Наставника Николаева сменил наставник Петров.
Он благодушно уселся за кафедрой, устроился поудобнее, зевнул — и вдруг, взглянув на меня свиными глазками, произнес:
— Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим!
Голова моя еще гудела от непривычной нагрузки, в глазах мелькали огненные цифры.
"Ну прямо! — не удержавшись, подумал я. — Чего же тогда зеваешь?"
Петров игнорировал мою реплику.
— Ну-ка, Алексейчик, — совсем по-домашнему предложил он, — повтори эту фразу три раза, только молча. "Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим".
Я добросовестно повторил.
— Для начала не так уж и плохо, — похвалил меня Петров и снова зевнул.
Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался.
А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Николаева были детской забавой.
— Но смотри, что у тебя получается: "Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашел чему удивляться… м-э… как там дальше-то?… удивительное дело… забыл… чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…" Это ты меня имеешь в виду?
Петров настолько точно воспроизвел всё, о чем я успел за минуту подумать, что я покраснел до слез.
— Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, — безжалостно и в то же время добродушно продолжал Петров. — Там пошли чьи-то черные глаза и вообще биология, которая меня не касается.
Я готов был провалиться под парту.
— Это, Алексейчик, помехи, их надо гнать из головы прочь, выметать беспощадно, как мусор. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьезном? Ну-ка, постарайся еще три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово «удивительно» тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись!
Я удивился.
— Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как младенец на горшочке, да еще пожал при этом плечами, чего младенцы не делают. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа — и какие два часа! — но при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.
Я как раз устал, и даже очень, фраза не лезла мне в голову.
— Ну да, ну да, — закивал толстяк, — математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, повтори еще три раза.
"Удивительное дело, — подумал я небрежно. — Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…"
И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, легкий, довольный и удивлялся самому себе. Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.
— Да, рука, ручоночка, — озабоченно проговорил Петров. — Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Разумеется, правая. Положи ее на стол и подумай: "Моя рука лежит на столе".
Я подумал.
— Превосходно! — возликовал Петров. — Как мы чисто, как аккуратно мы думаем! И, что важно, никаких агрессивных импульсов, никаких девичьих прелестей, никакой биологии. Просто стол и рука. Стол жесткий, холодный и гладкий, а рука теплая и мягкая. Руке нравится отдыхать на столе. И столу тоже нравится, когда на нем лежит твоя рука. Ведь она намного мягче пластмассы, не правда ли?
Я кивнул.
— "Моя рука намного мягче самой мягкой пластмассы". Подумай так. Хорошо. "Она теплая и мягкая".
Наверно, я заулыбался от уха до уха: пальцы расслабились и благодарно зашевелились.
— Вот видишь, — с удовлетворением сказал Петров. — И это сделал ты сам. Одной своей мыслью и ничем больше.
"Ну прямо мыслью! — подумал я. — Обыкновенный гипноз".
— Ах, Алёша, Алёша… — укоризненно произнес Петров. — Разве я похож на гипнотизера? Это очень простое упражнение. Надо только подумать. Но подумать без помех. Настойчиво подумать, сосредоточенно. Нет, нет, не так, зачем ты бычишься и пыжишься? Сосредоточенно — вовсе не значит упрямо. Вот учитель тебе говорит: сосредоточься. Ты сделал озабоченное лицо, глаза твои опустели. В голове — салат из картинок, слов и даже отдельных звуков. А почему? Да потому, что нельзя сосредоточиться вообще. Можно сосредоточиться на чем-то, заставить себя думать в данный момент об одном, запретить себе думать о постороннем. А как?