Страница 8 из 9
– Да, там веревка потолще была, узел сбоку, но точно такой же, а что?
– А то, что Никандров был левша, а когда в школу пошел, его быстро в правшу переделали, ручку в правую руку – и вперед! Это сейчас с левшами возятся, считается, что они талантливые, а раньше всех под одну гребенку. И он мне сам говорил, что правой рукой он только ест и пишет, а все остальное делает машинально, как будто левая рука у него главная. Значит, как бы он этот узел завязал?
Валя попробовал так и этак, потом покачал головой:
– Нет, я точно помню, такой был узел, как в первый раз. Это что же получается, а, Надежда?
– Не знаю, Валя, страшно мне.
Услышав от своей секретарши о Лениной смерти, Синицкий едва устоял на ногах. Кое-как дойдя до своего кабинета, он заперся изнутри, трясущимися руками достал из своего стола бутылку коньяку и стакан, кое-как налил, выпил, расплескав половину и совершенно не чувствуя вкуса. Состояние было такое, будто его ударили кувалдой в солнечное сплетение. Он распахнул окно, но воздуха все равно не хватало. Тогда он надел пальто, с трудом застегнулся и торопливо вышел из кабинета, чуть не бегом по коридору (кто-то его удивленно окликал, но он только отмахивался – потом, потом!) – через проходную – на улицу. Он долго шел куда-то, не разбирая дороги. Что гнало его? Раскаяние? Горе? Он понял со стыдом, что это страх.
Сущенко! Вот кто опасен. И баба его. Они моментально все вычислят, сложат два и два. Они сразу сообразят, что он с Ленкой вчера на квартире встречался и коньяк пил. И пойдут всем трепаться, баба, Лариска-то, – это уж точно! А как до всех дойдет, да в милицию кто-нибудь стукнет, да как начнут его в милицию таскать и допрашивать, да что там делали, да что пили! Мало того что и на работе все узнают, и жена. Это бы еще ничего, ну что жена, покричитпокричит для порядка да успокоится. Это-то он сможет уладить, а ну как обнаружат у Ленки яд в организме, ведь у них там вскрытие делают небось?
Он осознал внезапно, что это он, он сам, своими руками, дал ей яд и она от этого умерла. И никакого шока от страха и от лекарств, как тут все на работе говорят, это он, Синицкий, отравил ее чертовой таблеткой. И об этом очень просто могут узнать, когда этот придурок Сущенко начнет болтать. Черт его дернул связаться с ним из-за квартиры! Думал, так удобнее, платить меньше, и хозяин квартиры его не знает, Сущенко с ним договаривался. Вот теперь и влетел.
Синицкий остановился у какого-то подъезда, в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Что же делать, Господи, что же делать? И, только увидев, куда он пришел, Синицкий понял, что давно уже знает, что делать. Он стоял в темном дворе-колодце перед железной дверью в полуподвал. Здесь была котельная, куда они один раз приходили с тем самым человеком. Синицкий постучал, сначала негромко, потом – громче, потом – ногами изо всех сил. Его трясло, глаза заливал пот. Наконец изнутри раздался скрежет засова, дверь приоткрылась, показался тщедушный, синий от пьянства мужичок.
– Ну, чего гремишь, чего надо?
– Халява здесь?
Мужичок изменился лицом, отступил назад, давая Синицкому войти, и крикнул за спину:
– Халяву ему, вишь ты, подавай!
Синицкий вошел внутрь. С улицы он как бы ослеп и вдруг оказался в жуткой темени с пляшущими в глубине языками пламени – вот он и ад уже, настоящий ад, которого он вполне достоин! Но в следующий момент глаза привыкли, а кто-то большой и темный захлопнул заслонку печи и повернулся к нему лицом. Синицкий узнал это обрюзгшее безволосое бабье лицо, бледное, как сырая картофелина, эти мощные покатые плечи и длинные, как у гориллы, руки.
– Здорово, Халява. – Он попытался придать голосу твердости, но не больно-то получилось.
Халява глядел на него исподлобья, мрачно и подозрительно.
– Ты меня не узнаешь, что ли? Я с Винтом приходил.
– Много тут всяких ходит. Со всякими не наздороваешься.
– Дело у меня к тебе. Можно тут говорить?
– Тут-то можно, – Халява зыркнул на тщедушного алкаша, и тот как в воздухе растворился, – да ты-то что еще скажешь. Мы послушаем.
– Надо двоих... ну, ты понимаешь, это самое... Мужика и бабу. Иначе мне кранты. А через меня и Винту хуже будет.
Синицкий говорил простыми словами, ему казалось, что так до Халявы скорее дойдет вся важность дела.
– Да что ты за птица такая, чтобы из-за тебя ногами дрыгать? Чем двоих мочить, я лучше тебя сейчас ломом приложу да в печку и оприходую!
Синицкий отшатнулся, но постарался сдержать ужас.
– Я заплачу. Я хорошо заплачу.
– Конечно, заплатишь. Это уж будьте уверены. Ладно, говори, когда и где. Я помозгую.
– В понедельник они точно там будут. После выходных им всегда невтерпеж. В понедельник надо дело делать.
После обеда сотрудники отдела собрали деньги на похороны Лены. Валя поймал Надежду в коридоре.
– Надя, надо деньги Лениному мужу отвезти. Поедем со мной, я на машине.
Надежда нехотя согласилась.
– Что это ты сегодня на машине, ты ведь зимой не ездишь?
Когда подъехали к дому Лены, Валя помялся, а потом сказал, отводя глаза:
– Может, ты сама сходишь? Неловко мне, понимаешь, вроде я во всем виноват, послал туда Лену. Сходил бы сам, ничего бы, может, не случилось.
Надежда была сердита на Вальку за то, что все неприятное он переложил на нее, как обычно делают все мужчины, и сказала:
– Вот и сходил бы, чего ж не пошел?
– Говорят же, на тебя загляделся.
– Да отвяжись ты! – Она с силой хлопнула дверцей.
У Лены дома была одна свекровь – здоровая тетка с крашенными хной волосами и металлической коронкой сбоку огромного рта. Надежда извинилась, представилась, тетка пригласила ее на кухню. Надежда отдала деньги, собралась уходить, но Ленина свекровь вдруг предложила ей чаю, и что-то заставило Надежду согласиться, хотя тетка эта была ей неприятна, потому что она помнила, как Лена жаловалась на свекровь, что та буквально не дает ей жизни и все время пытается их с мужем поссорить. Отхлебнув чаю, Надежда осторожно поинтересовалась, известна ли причина Лениной смерти. Свекровь поджала губы.
– Говорят, что отравление каким-то сильнодействующим лекарством, а в больницах открещиваются, клянутся, что ничего такого они ей не кололи. – Раздражаясь, она постепенно повышала голос. – Сами небось что-то не то сделали, а теперь репутацию берегут. А сын меня во всем обвиняет. Я, что ли, ее чем-то накормила? А если сама она, то с чего это, интересно знать? Жила на всем готовом, я и за ребенком присмотрю, и обед сделаю, и в квартире приберусь.
Надежда слушала ее и не могла понять, действительно Ленина свекровь считает себя во всем правой или старается убедить в этом ее, Надежду? До свекрови между тем дошло, что речь идет о покойнице, и она сбавила тон:
– Вот и в последний день, пришла она утром из больницы, я ей позавтракать предложила, она крошки в рот не взяла, потом прихожу я из магазина, а она вся накрашенная бежит по лестнице сломя голову. В поликлинику, говорит, больничный закрывать, а больничный-то, вот он, я у нее в сумочке нашла, закрытый он, не надо было ни в какую поликлинику ходить. А я утром звонила в поликлинику участковой нашей, так та говорит, что у нее вчера и приема не было. А потом, я жду-жду, не идут они с внуком из сада, я сама пошла, взяла его, смотрю – бежит с другой стороны совсем, а там машина отъезжает, синяя такая. Вот кто ее, интересно, подвозил и откуда? А сын со мной не разговаривает, и соседи тоже косятся.
– А милиция интересовалась чем-нибудь?
– Мы в милицию заявлять не будем. Зачем это, чтобы нашу фамилию везде трепали?
Свекровь сообразила, что разоткровенничалась с совершенно незнакомым человеком, и теперь рассматривала Надежду с подозрением.
«Все ясно, – подумала Надежда, – тебя не совесть мучает, а заботит, что соседи скажут».
Она собралась уходить. В прихожей зазвонил телефон. Свекровь послушала, потом положила трубку и нехотя сообщила, что свидетельство о смерти сыну выдали и что в графе «Причина смерти» там сказано: «отравление неизвестным ядом». А похороны будут не раньше понедельника, пока все бумаги соберут и родственники из Новгорода приедут.