Ф. М.

– Извольте. – Александр Григорьевич с сожалением перелистнул страничку – ему жалко было расставаться с идеей о злодее-приказчике. – Тут неясно. Я говорил с бабой, которая там в служанках. Настасьей звать. Расторопная такая, бойкая… Он, Раскольников этот, всё у асессорши Зарницыной квартирует, в Столярном переулке. Живет, а не платит, давно уже.

– Это вы уже говорили-с, еще давеча, – мягко заметил Порфирий Петрович. – Вы про местопребывание субъекта в интересующие нас часы.

– В том-то и штука, что доподлинно Настасья сказать не может. Вроде как Раскольников у себя в комнате сидит, этак уже с месяц. То ли нездоров, то ли в хандре. Но дверь из его комнаты на черную лестницу выходит. Там очень даже просто выскользнуть и вернуться, так что ни одна душа не заметит.

– Это, пожалуй, хорошо-с. – Пристав задумчиво наморщил лоб. – Даже вполне хорошо-с. Стало быть, у Раскольникова alibi нету-с.

– Никакого.

Заметов поглядел на дымящуюся тарелку и сглотнул слюну. Разлитая по стаканчикам анисовая тоже стояла нетронутой.

– Далее рассказывайте, – велел пристав. – Про субъекта-с.

– Раскольников Родион Романович, от роду двадцати трех лет, вероисповедание православное, сын титулярного советника давно покойного. Прибыл из Рязанской губернии, где проживают его мать и младшая сестра. Натура нервная, или, как выразилась Настасья, «шибко дерганый». Стало быть, мог в аффектированном состоянии убить, тут же поступка своего напугаться и сбежать. – Заметов сделал маленькую паузу, чтобы надворный советник вполне оценил и термин «аффектированное состояние» и психологичность вывода. – В столице Раскольников без малого три года учился на юридическом факультете, и, кажется, старательно. Однако за невнесением платы отчислен. Беден он очень. Настасья говорит, иногда мать ему пришлет, но что она может, вдова-то? Раньше уроки давал – бросил. В общем, положение у него такое, что либо в омут головой, либо с топором на улицу, – красиво, на логическом тезисе окончил свой отчет Александр Григорьевич и с полным правом вознаградил себя стопкой, да и щей хлебнул ложку-другую-третью. – А у вас что, Порфирий Петрович?

– Почти ничего-с, – с загадочным видом, противоречившим этим словам, ответствовал надворный советник и тоже поднес ко рту ложку, однако, подержав на весу, опустил обратно в тарелку. – Думал-с Кое с кем словечком перемолвился. И пришло мне в голову-с, что мы с вами, любезный Александр Григорьич, очень может быть, давеча предположили неверно-с. Это я в рассуждении нервности убийцы. Отнюдь не с перепугу он взял сущие пустяки, а прочим, и даже содержимым комода пренебрег.

– Отчего же тогда если не с перепугу?

– Побрезговал-с, – коротко и как-то сухо ответствовал Порфирий Петрович. – Взял, сколько ему было надобно, и тем удовольствовался.

– Виноват-с, – от удивления сословоерсничал Заметов, вообще-то почитавший прибавление «с» на конце признаком отсталости. – Это я недопонял.

– А я вам, дружочек вы мой, статеечку одну почитаю-с. Из «Периодической речи», месяца два как напечатана. Подписана инициальчиками, то есть все равно что анонимная-с. Вот послушайте-с.

Пристав взял в руки газетную страницу, несколько минут до того вынутую им из кармана, нагнулся поближе к Александру Григорьевичу, чтобы не деранжировать другим посетителям, и стал с выражением читать.

Известно ли почтенной публике, что выдающиеся люди, открывшие новые законы природы или общества, выдумавшие новую теорию либо построившие великую державу, все без исключения были преступники? «Преступники» в коренном, изначальном значении этого слова, ибо преступили правила и понятия, бытовавшие прежде. Коперник и Галилей, Наполеон и Петр Первый приводили в ужас и негодование своих современников, тех самых обыкновенных людей, какие во все времена составляют абсолютное большинство народонаселения. Да что Коперник, разве не был по понятиям иудейских законоустановлений величайшим преступником Иисус Христос, покусившийся разом и на государственность, и на самое религию? За то и был казнен – отнюдь не злодеями, а обыкновенными людьми, желавшими единственно охранить от ниспровергателя свое общество.

Итак, позволю себе из сего краткого вступления извлечь кое-какие выводы, числом три.

Первый: человечество делится на людей обыкновенных, которых многие миллионы, и людей необыкновенных, которых в каждый момент времени на свете проживают единицы, много – десятки.

Второй: своим движением по пути к земному раю, каковой лучшие наши умы почитают за конечную цель эволюции, человечество обязано прежде всего людям необыкновенным, ибо именно они толкают, а то и за шиворот тащат нашу цивилизацию вперед.

Наконец, вывод третий: людям необыкновенным закон не писан.

Тут, впрочем, понадобятся некоторые разъяснения…»

– Конечно, понадобятся! – не выдержал Александр Григорьевич. – Эка завернул! Уж и Христос у него преступник!

– Не беспокойтесь, далее автор всё сие подробнейше-с и даже не без остроумия разъясняет, – уверил надворный советник своего помощника, откладывая газету. – Вслух читать больно длинно выйдет-с, так что уж я коротенько, собственными словами-с. По статье выходит, что низший разряд человечества, люди обыкновенные – не более, чем материал, служащий для зарождения себе подобных – в расчете на то, что некогда, через сто или тысячу лет, от их семени может произойти человек необыкновенный, один из тех, кто имеет дар или талант сказать в среде своей новое слово. А право и даже долг человека необыкновенного устранять любое препятствие, оказавшееся на пути его великого предназначения. И Наполеону, расстрелявшему из пушек парижскую толпу, винить свою совесть совершенно не за что, ибо он погубил несколько сотен французов ради процветания миллионов. А ежели, к примеру, Ньютону для проведения опытов потребовались бы десять шиллингов, которые он никак не мог бы добыть законным путем, то он был бы в совершенном праве ограбить или даже убить какого-нибудь купчишку из числа обыкновенных. Что нам, потомкам, за дело до английского купчишки, который все одно давно подох бы, не принеся человечеству решительно никакой пользы? Законам же Ньютона мы обязаны чуть не всеми благами цивилизации.

– Так это про цель, которая оправдывает средства, что ли? – наморщил нос Александр Григорьевич. – Старó, старó.

– Про цель и средства старó не бывает-с. – Пристав вздохнул. – Особенно если с такою страстью написано. Тут у автора не отвлеченное умствование, тут наболевшее-с. Это он себя Ньютоном-то воображает, у кого десяти шиллингов нет.

– А Раскольников тут при чем?

– При том, что он самый, Родион Романыч наш, это самое сочинение и сотворил-с, – преспокойно объявил надворный советник и теперь уже скушал подряд ложки три щей, успевших подостыть.

– Откуда вы знаете? Сами же говорили – статья подписана инициалами.

– Занятными-с, – улыбнулся Порфирий Петрович, – они мне еще тогда в память запали. Ишь, подумал, не подпись, а прямо рычание, да и только-с: «Р. Р. Р.». И когда я вашу таблицу стал просматривать, тут же и вспомнилось. Тотчас кольнуло-с: помилуйте, не он ли-с, не таинственный ли автор. – Пристав со зверскою гримасой прорычал. – Р-р-р!

– Родион Романович Раскольников! – ахнул письмоводитель.

– Во-вторых, я же справочки навел-с. – Порфирий Петрович отодвинул тарелку, посетовал. – Холодные щи-то, а тридцать копеек стоят… Так вот, про справочки. У меня в «Периодической речи» редактор знакомый, он про автора и рассказал, про Раскольникова. Я, должно вам сказать, статейку эту тогда еще, два месяца назад, приметил, на будущее-с. Как новейшее дуновение современной мысли. От таких ветров, знаете, искорками посверкивает. Попадут искорки на сухое, так и полыхнет-с. Злодейство вот это нынешнее, чем удивительно-с? Исполнено прехладнокровно, ни следов, ни свидетелей. (Лизавета не в счет, я теперь склонен полагать, что преступник ее нарочно не до смерти стукнул – знал, что она лица его не видала). Казалось бы, убил процентщицу, от случайной свидетельницы обезопасился, так забирай добычу, отнюдь не малую-с. Но нет, убийца наш именно что десять шиллингов взял, а прочее не тронул-с. Не-ет, милый вы мой, тут не просто так убил да ограбил. Не по обычной злобе или того паче низменной корысти сотворено. Тут идея-с. Навроде вот этой.